Закон - [4]

— Ну что вы бранитесь, — сказал он им, — и зачем хотите драться? Разве мало вам того, что вы убоги и заброшены? Вы — братья, родная кровь, и должны держаться вместе, а норовите вцепиться друг другу в глотку. Я видел, кто из вас не прав. Пусть он уступит и откажется от своих слов, а второй пусть над ним не глумится.

Но, как это часто бывает, они вдруг забыли о своей ссоре и вместе набросились на него: «Чего суешься в наши дела?» Особенно нагло держал себя тот, кого Моисей признал неправым. Он орал во все горло:

— Нет, это уж слишком! Кто ты таков, чтобы совать свой козлиный нос во все, что тебя не касается? Да, да! Ты — сын Амрама, но этим сказано слишком мало! Ведь ни один человек, не исключая тебя самого, не знает толком, кто ты таков? Кто же поставил тебя господином и судьею над нами? Может, ты и меня хочешь убить, как — помнишь? — того египтянина, и скрыть тело мое в песке?

— Тише! — остановил его в испуге Моисей и подумал: «Как это могло выйти наружу?» И в тот же день решил, что ему нельзя оставаться в этой земле. Пересекши границу в том месте, где ее хуже всего охраняли — у Горьких озер, на отмелях, он прошел пустынными просторами земли Синай в Мидеан, к мидеанитам и к их жрецу и повелителю Рагуилу.

V

Когда он вернулся назад с душой, переполненной Богом и великим его наказом, он был муж в расцвете лет, кряжистый и скуластый, с проломленным носом, с раздвоенной бородой, широко расставленными глазами и могучими запястьями, что было особенно заметно, когда он в раздумии прикрывал правой рукой рот и бороду, а это случалось нередко. Из хижины в хижину переходил он, со стройки на стройку, и, плотно прижавши к бедрам кулаки, чтобы унять их дрожь, говорил о Незримом, о Боге праотцев, готовом поставить с ними свой завет, — говорил, хоть, собственно, и не умел говорить. Он и вообще-то часто запинался, а приходя в волнение, делался совсем косноязычен, и к тому же толком не знал ни одного языка и, пытаясь отыскать недостающее слово, рылся сразу в трех закромах. Арамейское наречие сиро-халдейского языка, бывшее в употреблении у крови его отца и перенятое им у своих названых родителей, было вытеснено египетским языком, который ему пришлось усвоить в фиванском училище, а к ним прибавился еще и арабский — на нем он объяснялся в пустыне у мидеанитов. И все это перемешалось у него в голове безо всякого порядка.

Очень во многом помогал ему его брат Аарон, высокий, мягконравный человек с черной бородой и черными, спадавшими на шею кудрями; его большие выпуклые глаза были чаще всего смиренно потуплены. Брату Моисей поведал все и даже приобщил его Незримому и всем тайносплетениям незримости, а так как из-под бороды Аарона текли умилительные речи, Моисей почти всегда брал его с собой, когда отправлялся вербовать новых сторонников, и тот говорил вместо брата, — правда, слишком вкрадчиво, елейно и недостаточно увлеченно, — так что Моисей, потрясая кулаками, пытался вдуть пламя в его слова и вдруг — бац! — перебивал его на своем арамейско-египетско-арабском наречии.

Жена Аарона звалась Элишеба, дочь Аминадава; она тоже принесла клятву Незримому и просвещала народ, как и младшая сестра Моисея и Аарона, Мариам, вдохновенная женщина, умевшая петь и бить в литавры. Но особенно горячо привязался Моисей к одному юноше, который в свою очередь всей душою прилепился к нему, к его откровению и к его помыслам и не отходил от него ни на шаг. Собственно говоря, он звался Гошеа, сын Нуна[13] (что значит «Рыба»), из колена Ефремова.[14] Но Моисей нарек его именем Иеговы — Иегошуа, или, сокращенно, Иошуа, и свое имя он носил с гордостью, этот статный молодой человек с кудрявою головой, крутым кадыком и двумя резко прочерченными морщинами меж бровей. У него было свое, особое воззрение на дело — не столько религиозное, сколько военное: ибо для него Иегова, бог праотцев, был прежде всего богом воинств, и связанная с господним именем мысль об исходе из дома рабства для Иошуа совпадала с мыслью о завоевании новой, собственной земли для еврейских колен, потому что где-то они должны были поселиться, а ни одна страна, обетованная или не обетованная, не будет принесена им в дар. Вполне разумное рассуждение.

Как ни был он молод, но все, что относилось к делу, Иошуа держал в своей кудрявой, высоко поднятой голове с пристально глядящими глазами и неустанно обсуждал предстоящее с Моисеем, своим старшим другом и господином. Не имея средств и возможности произвести точную перепись еврейских племен, он подсчитал, что число тех, кто разбил шатры в Гошене и томился в городах-житницах, Питоме и Раамсесе, а также их братьев, несших рабскую службу по всей стране, едва-едва достигает двенадцати — тринадцати тысяч, а это могло составить примерно три тысячи мужчин, способных носить оружие. Впоследствии названные цифры были преувеличены сверх всякой меры, но Иошуа знал их довольно твердо и не был ими доволен. Три тысячи человек — не слишком грозная сила, даже если рассчитывать на то, что кочующая в пустыне родная кровь в пути присоединится к ядру еврейского воинства и двинется вместе с ним на завоевание новых земель. Располагая такою силой, нечего и думать о великих начинаниях — вторгнуться с ними в Землю обетованную было невозможно. Иошуа это понимал, а потому думал о каком-нибудь месте на воле, где племя могло бы поначалу обосноваться и где, в сравнительно сносных условиях, оно бы приумножилось в силу естественного прироста, каковой (насколько Иошуа знал свой народ) составлял в год два с половиной человека на сотню. Место для такого заповедника и питомника, где возросла бы их воинская сила, юноша и высматривал и об этом совещался с Моисеем; попутно выяснилось, что он поразительно ясно представляет себе взаимное расположение разных стран и держит в голове своего рода карту пригодных стоянок с указанием числа дневных переходов, водопоев, а главное, боеспособности населения.