Заколдованные сказки - [55]

— Редкая фотография, — согласился со мной Антон Павлович, — обычно на семейных снимках фотографируются родители с мертвым ребенком. Или супруга с покойником…

— Понятно! — оборвал я его, чувствуя, как подкатывает тошнота и холодеют пальцы. Но он не обиделся.

— Такие фотографии были во многих домах, и я собрал их в одном месте. Так сказать, портретная галерея населения деревни, краеведческий музей местного социума… Жертвы-жертвы… Пойдемте передохнем, у нас ранний подъем.

По скрипучей лестнице мы поднялись на верхний этаж. Ощущая присутствие толпы фотографических призраков, я сомневался, что смогу сегодня уснуть. Но бормотание Антона Павловича, занявшего кровать у противоположной стены, постепенно сморило меня. И я безуспешно пытался помешать яростной буре, распахнувшей окна в доме, разметавшей темные занавеси и траурные ленты. Буря хохотала и перемешивала фотографии на стенах, и я ничего не мог поделать — обрывки бумаги кружились и гнали друг друга, и лица словно сражались между собой, а фотография молодой женщины в глухом черном платке с обтянутыми кожей скулами и закрытыми глазами преследовала меня, пронзительно крича: «Заявление! Ввиду пуска старой ткацкой фабрики в работу на четырех станках прошу перевести меня работать на четверку станков шестьсот шестьдесят шестой смены! Подпись! Заявление! Ввиду пуска…»

* * *

— Вставайте, — очнулся я от того, что меня дергали за рукав. Антон Павлович стоял надо мной с заговорщическим видом, держа свечку. В доме было стыло, за окном чернела темнота. «Ну что ему еще надо?» — раздраженно подумал я. Но экскурсовод торопил меня:

— Давайте-давайте, поднимайтесь! У вас есть незабываемая возможность лицезреть призраков! Торжественный ход!

Мы устроились у окна. Небо на востоке чуть серело, но улица была в кромешной тьме. Пахло сеном и плесенью. Бодрящий аромат рассвета не ощущался, в отсутствие утренней лазури у меня закрывались глаза.

Прошло около получаса.

— Они иногда опаздывают, — виновато прошептал Антон Павлович.

«Никогда они не опаздывали. Если не считать той заводчицы собак, но там особый случай», — подумал я.

— Ну… вообще-то они не каждое утро выходят, — пробормотал экскурсовод.

— И не августе, — ехидно сказал я. Он пристально посмотрел на меня.

— Никогда еще воскресшие не приходили в августе!

— Откуда вы знаете? — оторопело спросил он.

— Слишком хорошо знаю, потому что своими глазами видел. Дрожал от страха и смотрел. И час воскресения был всегда только в апреле… Но и в апреле они уже не придут, и вы это тоже знаете!

— Да, мне это известно, — согласился он отрешенно. И безнадежно сник и сгорбился, отвернувшись от окна. И в этот момент я узнал его, состарившегося Зловещего мальчика, когда-то бесследно сгинувшего в своем суровом эпохальном времени. Злома был крепок еще, не по годам крепок и мечтателен, он прекрасно сохранился. Как, впрочем, и я. «Интересно — подумал я, — свой горн он прячет в недрах этого фальшивого музея или сдал в ломбард?»

* * *

Я хорошо помнил то утро, когда в день очередного годового собрания произошла неожиданность. Народ — во всем праздничном, чистом — привычно собрался на вечке, но мальчика Зломы не оказалось. Вместо него подкатил пыльный автомобиль с закрытым верхом, из которого выбрался инфернальный чекист. Был он длинный, как жердь, в галифе и потрепанной кожанке, фуражка прикрывала узел повязки, поддерживающей левую щеку. Сопровождавшая его охрана осталась сидеть в кабине с неподвижными, словно гипсовыми лицами.

Пнув в сторону табурет, принесенный Степаном, он, взглянув поверх голов, начал громкую речь:

— Ну что, христосики, окопались в глуши, пока красная столица мирового пролетариата готовится к партконференции? Ничего, мы всех вспомним в соответствии с завещанием… Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам укреплять всеми силами союз рабочих и крестьян! Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним эту твою заповедь!

Вдруг лицо его исказилось, и он болезненно ухватился за больную щеку. Казалось, что она сейчас отвалится. В нем словно что-то щелкнуло, и он заговорил совсем другим, уже жалобным голосом:

— Нехорошая была у меня юность, каторжная. И картинки ее всплывают на глади моих воспоминаний, как утопленники из глубокого омута. Не сразу оживают воспоминания, нужно подождать, пока у них вспухнут внутренности. И вот я вытаскиваю позеленевший труп моей искалеченной молодости из реки забвения и расчленяю его на отдельные хрящи-картины и мускулы-впечатления…

Тут левая щека инфернального чекиста и вправду начала отваливаться. Народ оторопел, Степан, бросив табуретку, спрятался в толпе. Какая-то баба заголосила, чьи-то дети подняли вой.

Инфернальный чекист, шатаясь, с трудом доковылял до автомобиля и рухнул в него. Забухала тарелка, закрепленная на передней двери:

— Жители села Заупокойная, слушайте все-все-все! Старики и старухи, отцы и матери со своими сыновьями, дочерями, снохами, внуками и внучками, все слушайте и запоминайте! Отныне ваша деревня признана неперспективной, и все суеверия и прочая антисоветчина немедленно прекращаются. Запрещены любые движения и отношения с внешним миром. Деревня оцеплена войсками ОГПУ, чтобы ни одна сволочь не проскочила и не сунулась! У меня все! Газу!