Заколдованная усадьба - [28]

- И этот меня не понимает,- воскликнул он с горечью,- и этому кажется, что, чудом приобретя богатство, я отрекся от своих прежних принципов, прежнего образа мысли, от души своей, от самого себя.

- Ну что ты плетешь! - с величайшим хладнокровием прервал его Катилина, протянув ноги до середины комнаты.- Если бы я так думал, то наверняка не чувствовав бы себя так свободно в твоем обществе.

Гракх задумчиво уставился в потолок.

- Послушай,- заговорил он, помолчав,- сама судьба привела тебя ко мне. Быть может, никогда я так не жаждал излить душу, раскрыться пред кем-нибудь. Ты, который знал меня в прежние времена, когда я в поте лица зарабатывал себе на хлеб насушный, когда тяжким трудом расплачивался за то тряпье, которым прикрывал наготу, ты справедливее всех сможешь судить обо мне, перед тобой я могу исповедоваться во всем.

Слова друга, видимо, польстили Катилине; с его губ исчезла саркастическая улыбка, и в мгновение ока лицо его стало серьезнее, облагородилось. Гракх тем временем быстрыми шагами начал прохаживаться по комнате, словно собираясь с мыслями или преодолевая тайные сомнения.

Прежде чем мы подслушаем дальнейший доверительный разговор двух старых друзей, ознакомимся с их прошлым и с их прежними отношениями.

Мы уже более или менее знаем, что Гракх и Катилина, или иначе Юлиуш Жвирский и Дамазий Чоргут, были школьными товарищами и что с первой же минуты знакомства их связывала тесная дружба. Дружба эта, в основе которой лежали еще детские склонности и восприятия и многолетнее сидение за одной партой, прошла много проверок и испытаний и с самого начала могла служить живым подтверждением, что крайности сходятся.

Трудно себе даже вообразить более противоречивые натуры, более различные характеры, более контрастные индивидуальности, чем наши двое молодых людей, носившие такие многозначительные римские прозвания. Между ними не было ничего общего, каждый из них даже по виду являл собой полную противоположность другому и несмотря на это их связывала нить какой-то тайной, загадочной симпатии.

Мягкий, тихий, вежливый Юлиуш считался в школе образцом скромности и хороших манер, тогда как несдержанный, непослушный и неотесанный его товарищ с малолетства раздражал окружающих своим буйством и дерзостью сверх меры, обнаруживая, наряду с пылким характером, полное отсутствие воспитания.

Юлиуш готов был десятерым уступить, прежде чем решался восстановить против себя хоть одного. Дамазий оттолкнул бы от себя и двадцатерых, лишь бы никому не уступить. Первый был ласков и чувствителен, как девушка, неисправимый мечтатель и фантазер, чуть ли не меланхолик; второй, со своей вечной усмешкой на губах, каменно-равнодушный ко всякого рода сантиментам и слепо подчинявшийся порывам своих страстей, отталкивал от себя непреодолимой тягой к издевке, безграничной самоуверенностью и почти циническим пренебрежением ко всему и всем на свете. Это резкое несоответствие характеров отчасти объяснялось, во всяком случае изначально, разницей в воспитании.

Юлиуш происходил из обедневшей, разорившейся ветви благородного рода Жвирских. Его отцу принадлежала маленькая деревушка под Самбором, и он мог бы еще обеспечить своему единственному сыну жизнь без труда и забот; однако печальный 1831 год поглотил и эти последние крохи некогда значительного дворянского состояния. Старый пан Михал Жвирский щедро помогал деньгами всем молодым добровольцам из его краев, спешившим на поле боя, кроме того он тысячи раз жертвовал на другие надобности. Таким образом новый крах оживших было на мгновение надежд привел и к окончательному краху его состояния. Сгибаясь под бременем забот и преследований, изгнанный из последнего своего именьица, он был вынужден опуститься до жалкой аренды, чтобы кое-как заработать хлеб для своего немногочисленного семейства. Постоянные огорчения, тяжкие заботы, непосильный труд подорвали и без того хрупкое здоровье этого благородного человека. Он умер преждевременно, оставив жену и сына на произвол судьбы, с которой сам не в состоянии был справиться.

Лишенная мужской помощи, вдова должна 6ыла выполнять условия аренды, а так как она ничего не понимала в хозяйстве и слепо доверялась первому встречному, то вскоре потеряла все, что еще оставалось после разорения; одинокая, неожиданно осиротевшая, она оказалась безо всяких средств к существованию и безо всякой надежды продолжить образование единственного сына, которому к тому времени исполнилось двенадцать лет и в науках он делал лишь первые шаги, занимаясь дома.

Пани Жвирская готова была зарабатывать свой кусок хлеба самым тяжким и горьким трудом, готова была без слова жалобы бороться с самой суровой недолей, но судьба единственного дитяти наполняла ее мучительной тревогой. Сломленная страданием и не видя другого средства, она решилась прибегнуть к помощи богатых родственников. Преодолевая благородную гордость, которую горе еще усилило, вдова обратилась сначала к своей, а затем к мужней родне.

И с той и с другой стороны ее ждало разочарование, впрочем, слишком обычное и распространенное в наше время и в нашем мире, чтобы его нельзя было предвидеть заранее. Вместо помощи, необходимой для воспитания сына, ей досталось несколько лишних капель горечи, ее просьбы оказались бесплодными, унижение напрасным.