Заключенный на воле - [8]

Печально улыбнувшись, Вед произнес:

— Насчет ноющего нутра вы, может, и правы, Возвышенный, а вот насчет силовой акции — нет. Позвольте мне высказать предположение: если мы отправим против Этасалоу войска, они с советником Улласом все спрячут. Мы ничего не найдем. А нам при любом раскладе нужно, чтобы Этасалоу был мертв. Пошлите против него своего человека. Человека, знающего, где живет Этасалоу, где он работает, с кем имеет дело. А когда Этасалоу погибнет, тогда и можно будет захватить лабораторию вместе со всем, что связано с ее деятельностью.

— А если там не окажется ни лаборатории, ни ученых?

Вед снова обнажил зубы в своей волчьей усмешке.

— Тогда я удовольствуюсь смертью Этасалоу.

— Я уверен, что он возгордился бы, услышав твои слова. Хорошо, я подумаю над этим. Ты же знаешь, я никогда не питал особого доверия к убийству. В нем, конечно, есть нечто древнее, изначальное, но оно всегда влечет за собой непредвиденные последствия. Предупреждаю: я буду очень придирчиво относиться к кандидатуре исполнителя. Это должен быть лучший из лучших.

— Раз Возвышенный согласился обдумать все возможные варианты этого замысла, я могу заверить его, что ему не придется усомниться в кандидате, которого я предложу.

Удивленно приподняв бровь, Халиб поинтересовался:

— Так у тебя уже есть на примете конкретный человек? Должно быть, он и вправду очень хорош. Могу я повидаться с ним?

— Возвышенный однажды обедал с ним — здесь, в этих самых покоях, — Вед помедлил, позволяя императору продлить восхитительное состояние неопределенности. — Человек, который убьет для вас командора Этасалоу, — капитан Лэннет.

Глава 3 ▼▼▼

Конечно же, Лэннет знал о существовании односторонних камер. О них знали все. А вот людей, познакомившихся с ними на собственном опыте, было куда как меньше. И Лэннет отнюдь не был счастлив, оказавшись в их числе.

Интересно, сколько он уже просидел в этой черной безликой коробке? Благодаря особым оптическим свойствам стены камеры пропускали свет и позволяли снаружи видеть, что происходит внутри. А для находящегося в камере заключенного сверкающая поверхность стекла была словно гладь бездонного темного озера.

Уже четырежды Лэннет забывался сном, пристроившись на откидной койке. Ну и что, собственно, из этого следовало? У заключенного не было возможности узнать, сколько часов он бодрствовал, а сколько спал. Точно так же Лэннет не мог понять, подчиняются ли какому-нибудь расписанию появления подноса с едой, который просовывали через щель в двери. А может, в еду подбавляли какие-нибудь наркотики, чтобы окончательно вывести из строя его внутренние часы. С первой минуты пребывания в камере капитан пытался придерживаться хоть какого-то распорядка; не исключено, что успешность побега будет зависеть от того, знает ли он, какое за стенами камеры время суток. Лэннет старался примечать, в какие промежутки времени он чувствует себя наиболее бодрым. Проблема заключалась в том, что у капитана имелись два пика бодрости — с девяти до одиннадцати утра и с семи до девяти вечера. Сперва Лэннет думал, что сможет ориентироваться в них благодаря периоду наибольшей вялости, наступающему вскоре после обеда. Но непрошибаемая скука тюрьмы перечеркнула его планы. Он просто засыпал, когда придется, а проснувшись, принимался расхаживать по камере. В результате Лэннет быстро перестал понимать, какой сейчас день — не говоря уже о часе.

Отросшая щетина заставила капитана предположить, что он сидит здесь уже четыре дня. А возможно, пять.

Сейчас капитан, одетый в серые шорты длиной по колено, мешковатую рубашку и сандалии, сидел на стуле. Как ни странно, но стул, сделанный из пластиковых трубок и переплетающихся ремней, был довольно удобным. Терзавшая Лэннета головная боль наконец-то улеглась. К капитану снова вернулась четкость зрения, и тошнота его больше не мучила.

Лэннет пробыл здесь уже достаточно долго, чтобы ему успела изрядно надоесть необходимость мыться чуть тепленькой водичкой над раковиной, встроенной в стену рядом с автоматизированным туалетом. Он чуть ли не скучал по знакомой вони дорожных туалетов, которым и полагалось вонять. Этот же унитаз в целях гигиены время от времени заполняли какой-то химической дрянью. Эта дрянь убивала всех микробов, но зато от ее испарений у Лэннета начинало жечь глаза и носоглотку. Заключенный — он ведь тоже человек.

Но сильнее всего этого Лэннет презирал причину, по которой односторонние камеры получили свое имя. Сколько капитан ни смотрел на зеркальную, практически не поддающуюся разрушению поверхность, ему не удавалось увидеть ничего, кроме собственного размытого отражения. А вот для расхаживающих снаружи часовых эти металлокерамические стены были совершенно прозрачными.

По косвенным данным Лэннет решил, что над его камерой, как раз над одним из углов, висит мощный светильник. Иногда, когда мимо грохотали тяжелые шаги часового, капитан мог поклясться, что видит его тень. Если не считать появляющихся без предупреждения еды и питья, шаги часовых были единственной ниточкой, связывающей Лэннета с внешним миром. Камеры располагались на некотором расстоянии друг от друга, с таким расчетом, чтобы заключенные не могли перестукиваться. К собственному удивлению Лэннет понял, что эти размеренные шаги и эти тени — неважно, настоящие они или лишь мерещатся ему, — быстро заполнили собою все его время. Капитан дошел до такого состояния, что слышал шаги даже сквозь самый крепкий сон — и просыпался. Когда же Лэннет бодрствовал, он подолгу расхаживал по камере, подлаживаясь под походку часовых, и воображал, как выглядят эти солдаты, как сложены, откуда они родом, к чему стремятся — словом, все, что взбредет в голову.