Заключенный №1. Несломленный Ходорковский - [17]

Но все вышло ровно наоборот.

– Он смотрел на нас как на неопознанные летающие объекты, – вспоминает Рогинский. Пытаясь понять, кто мы, что мы, с чем нас едят. Примерно такое читалось в его глазах. И вопросы задавал соответствующие: почему вы стали правозащитниками, и каково это – работать за копейки, а порой вообще добровольно – за идею, а что вами движет… Мы сидели с Алексеевой, как дураки. Таких вопросов нам еще никто не задавал. Не знали, что ответить. Несли какой-то бред. Как объяснить, почему вдруг Людка Алексеева в молодости ударилась в диссидентство, прятала под одеждой самиздат – когда шла на встречу с кем-то, кому его надо было передать, зачем вошла в Хельсинкскую группу и окунулась в ее деятельность с головой? Как объяснить, что это твое, что это ты впитал чуть ли не с молоком матери?

Ну, что-то мы ему объяснили, как смогли. Он слушал с неподдельным интересом. А потом вдруг стал рассказывать о себе. Лично о себе. Говорил медленно, нервно, отрывисто. Помню, что вот именно как-то необычайно нервно говорил: «Я вот подумываю компанию в Лондон перевести…». И дальше рассказывал о том, какие преимущества получит его компания от такого перевода. Про какую-то капитализацию рассказывал, цифрами, диаграммами нас грузил. Мы с Алексеевой опять сидим, как дураки. Мы же в этом вообще не шарим. «Для чего это он нам вообще говорит?» – переглядывались мы. И потом вдруг, перечислив все эти преимущества перевода компании в Лондон, он затих, посмотрел в стол и еле слышно, словно не нам, сказал: «Но ведь будет же стыдно перед детьми…» Знаете, это когда человека что-то долго мучает, он говорит, говорит, говорит, а потом вдруг выносит вердикт. Мы с Алексеевой несколько опешили. Потому что это было что-то такое личное. Да он словно и не нам это говорил, не нас убеждал, а себя. Он произвел впечатление человека, у которого борьба с самим собой. Он уже многое для себя понял, но решающего шага сделать не может, что-то тяготит. Вот такое лично у меня сложилось впечатление. Ходорковский несколько раз повторил слово «стыдно». «Ну, ведь стыдно будет перед детьми… Стыдно». И как только я услышал это слово, то, как оно было произнесено, он мне стал ближе, что ли. Для меня это слово было ключевым…

Мы разговариваем с Рогинским в офисе «Мемориала». Досказав последнее предложение, он кидает мне: «Бери свой диктофон и пошли». И мы идем к экспозиции «Мемориала» – туда, где висят портрет Сахарова и фотографии всех членов диссидентского движения. «Видишь эту женщину?» – показывает он на Ларису Богораз, в числе немногих единомышленников в 1968-м вышедшую на Красную площадь выразить протест против ввода советских танков в Чехословакию.

– Когда мы ее спросили: «Ну зачем ты туда поперлась, ну ведь знаешь же, что это бессмысленно, – никто из народа про вас не узнает, а танки не выведут?! Зачем ты туда пошла?!» – она исподлобья посмотрела и выдавила из себя: «Стыдно стало, вот и пошла». И Ходорковский мне тогда это слово сказал. С той же интонацией сказал, что и она. Для меня это был ключ. К нему как к человеку…

Зачем, для чего? Эти вопросы, как только Ходорковский начнет заниматься чем-то большим, чем гуманитарные проекты, ему тоже будут задавать и соратники, и друзья, Ходорковский и не друзья.

Ходорковский несколько раз повторил: «Ну, ведь стыдно будет перед детьми… Стыдно».

После известного совещания повторил: «Ну, ведь 19 февраля 2003 года у Путина стыдно будет перед с РСПП, после того, как начнется открытый наезд, но у него еще будет возможность что-то изменить (уехать, например) – эти вопросы ему также будут задавать. «Для чего? Для кого? Зачем?»…

– Да затем, чтобы потом детям своим, которые сейчас маленькие, а потом вырастут, на их вопрос – а он всплывет, Борис, всплывет, – «Папа, когда ты зарабатывал свои лишние миллионы, то что-нибудь делал, чтобы этого бардака не было?» Вот затем… – говорил он Немцову.

Присутствовавший при этом его разговоре с Немцовым, один из акционеров ЮКОСа, ныне проживающий в Израиле, Владимир Дубов говорит, что больше рядом никого не было. Что Ходорковский говорил все это спокойно и без надрыва.

– И можно было ему не верить, считать это за позу, за что угодно. Но за этими словами стояло ровно то, что он говорил. Те, кто его знал, к тому времени уже не могли представить, чтобы он на вопрос «зачем» ответил что-то другое.

…Дети. Особенно остро Ходорковскому будет их не хватать по утрам. В колонии поднимают рано. Когда на улице или совсем темно, или ранний рассвет. В той жизни он тоже вставал очень рано – на работу, в это же время вставали дети – в школу, детский сад. Это были редкие моменты, когда он заставал их неспящими и имел возможность немного пообщаться. Все с разным настроением, сонные, они одевались, умывались, завтракали, чтобы идти в мир своих забот. А он шел в свой мир.

Теперь же, когда их мир с каждым годом все усложняется, дети встают уже без него, а он – без них. И мир его тоже все усложняется. Но главное – все вместе они никак не могут пересечься. Хотя бы по утрам…

Глава 9 О жесткости

– Куда ты идешь? К этой суке Ходорковскому?! Тебе руку никто не будет подавать, потому что вы через четыре месяца угробите компанию и доведете ее до банкротства… – так говорили в 1998 году Илье Пономареву, тогда директору по развитию бизнеса в странах СНГ компании «Schlumberger/GeoQuest» (мировой лидер в области нефтяного сервиса) его друзья из ЛУКОЙЛа и «Сургутнефтегаза» и крутили пальцем у виска. Илья в эту самую «структуру» под названием ЮКОС все же пошел. И не пожалел. Много проектов в части инноваций там воплотил, ЮКОС много чего ему дал, Ходорковского обожает («все никак нет времени сесть и написать о нем книгу»). Зато теперь Илья все же выуживает для меня время в своем плотном графике (оно у него и впрямь рассчитано по минутам) и объясняет, почему например, Ходорковского можно назвать если не сукой, то в меру циничным и жестким руководителем.