Заклинатель - [19]

Укладывая наверху вещи – свои и Роберта – в сумку, Энни испытала странное чувство: ей показалось, что она робот, которому велели делать то-то и то-то. Наверное, это из-за шока, или мозг не желает принять случившееся…

Увидев Грейс после операции, Энни словно не понимала, что перед ней ее дочь – будто эта девочка была чьим-то еще ребенком. Она почти завидовала той боли, какую не мог скрыть Роберт. Он прямо пожирал Грейс глазами, мучительно отмечая все перемены после врачебного вмешательства. А Энни взирала на происходящее как бы со стороны. То, что медики превратили ее дочь в инвалида, словно бы совершенно ее не касалось.

Волосы и одежда Энни пропахли больницей, и поэтому она разделась и встала под душ, пустив из крана чуть ли не кипяток. Поднявшись на цыпочки, она перевела головку душа в такое положение, что вода стала хлестать ее и колоть – словно тысячи раскаленных иголок. Энни закрыла глаза и подняла лицо – нестерпимая боль заставила ее разрыдаться, но она не прекращала этой пытки, радуясь, что ей стало наконец больно. Значит, она может чувствовать боль. Все-таки может.

Когда Энни вылезла из-под душа, ванную наполнял густой пар. Вытерев полотенцем запотевшее зеркало, Энни стала вытираться, вглядываясь в расплывшееся, неясное отражение некоего существа, которое никак не могло быть ею. Раньше Энни нравилось ее тело, хотя оно и отличалось от призрачной плоти узкобедрых сильфид, самодовольно взиравших со страниц модных журналов, – и грудь больше, и все остальное тоже. Но сейчас в помутневшем зеркале отражалась некая розовая абстракция – что-то вроде рисунков Фрэнсиса Бэкона… Энни сделалось не по себе, она выключила свет и поспешно вышла из ванной.

В спальне Грейс все оставалось, как в то злополучное утро. Длинная футболка, которую Грейс использовала как ночную рубашку, небрежно валялась на краю неубранной постели. Энни наклонилась, чтобы поднять брошенные на пол джинсы – те, протертые на коленях, на которые поставили цветные заплатки, выкроенные из старенького платья Энни. Она вспомнила, как предложила Грейс свои услуги и как ее больно ранили небрежные слова дочери: «Эльза сделает это лучше». Энни прибегла тогда к своему обычному приему – нахмурила брови, и девочка тут же раскаялась:

– Прости, мамочка, – залепетала она, обнимая мать. – Но ты ведь сама знаешь, что не умеешь шить.

– Нет, умею, – смеясь, возразила Энни, хотя обе знали, что она шутит – ведь правда, рукодельница из Энни никакая.

– Ну, пусть умеешь. Но хужей, чем Эльза.

– Ты хочешь сказать – хуже Эльзы, – поправила Энни дочь с изысканно-оксфордским произношением. Она никогда не упускала случая поучить свое чадо. Однако ее замечания только подстегивали Грейс изображать из себя эдакую деревенскую простушку.

– Пусть так, мамочка. Ты же знаешь, что я хочу сказать.

Энни аккуратно сложила и убрала джинсы. Застелила постель и осмотрела комнату, соображая, что нужно взять с собой. В подвешенной над кроватью сетке лежали любимые игрушки Грейс – целый зоопарк: медведи, бизоны, дельфины, разные бумажные змеи… Родственники и друзья привозили игрушки со всех концов света, и теперь они, поселившись здесь, поочередно делили с Грейс постель. Каждый вечер дочь, демонстрируя удивительное чувство справедливости, выбирала две или три игрушки – в зависимости от размеров – и укладывала их рядом с собой на подушке. Энни видела, что вчера предпочтение оказали скунсу и грозному драконообразному чудищу, привезенному Робертом из Гонконга. Энни положила игрушки снова на сетку, а затем, порывшись, отыскала там давнего любимца дочери – пингвина Годфри – его в день рождения Грейс коллеги Роберта привезли прямо в родильный дом. Теперь вместо глаза у него была пуговица, и из-за частых посещений химчистки пингвин пообтерся и потерял прежнюю форму. Энни затолкала пингвина в сумку.

Еще она взяла с письменного стола магнитофончик «Уокмен» и несколько кассет, которые Грейс всегда брала с собой в поездки. Доктор посоветовал включать в палате Грейс ее любимые мелодии. На столе стояли также две фотографии в рамках. На одной – они в лодке. Грейс – в серединке, обнимает их с Робертом за плечи, и все трое весело смеются. Снимок был сделан пять лет назад к Кейп-Коде – чудесное было время, может, лучшее в их жизни. Эту фотографию Энни тоже положила в сумку и взяла в руки вторую. На ней Пилигрим. Снимок был сделан прошлым летом, вскоре после того, как его привезли. Ни седла, ни уздечки, ни поводьев на нем не было – солнце играло на лоснящейся коже. Конь стоял спиной к снимающим, но в последний момент, повернув голову, посмотрел прямо в аппарат. Энни никогда раньше особенно не всматривалась в снимок, а теперь во взгляде больших конских глаз ей вдруг почудилась тревога.

Она даже не знала, жив ли он еще – их конь. Миссис Дайер передала в больницу сообщение, что Пилигрима перевезли в чэтхемскую лечебницу – далее предполагалось везти его в Корнелл. Глядя на фотографию, Энни почувствовала угрызения совести. Но не потому, что ничего не знала о его судьбе, а из-за чего-то другого, более важного, чего не сумела бы выразить словами. Опустив в сумку и этот снимок, она выключила свет и спустилась вниз.