Закат семьи Брабанов - [10]

— Врать — плохо, — отрезала Синеситта.

Взгляд мамы стал темнеть, переходя от легкой голубизны Кикладских островов до темной синевы Черного моря в районе Босфора, что являлось у нее признаком крайнего раздражения.

— Кто тебе это вбил в голову? — спросила она или, вернее, зарычала, словно львица в африканской саванне, видящая, как у нее на глазах ускользает аппетитная газель, которую она обещала принести своему ленивому и закомплексованному супругу.

— Никто. Я это чувствую.

— Ты предпочитаешь, чтобы Иван умер?

— Нет, я сделаю то, что ты просишь, но мне это не нравится.

— Потом тебе это понравится.

— Мне никогда не понравится врать.

Мама припоминала ей эту фразу всякий раз во время бесконечных споров, критических нападок, полемических дискуссий, которыми моя сестра досаждала ей с тех пор, как стала в состоянии досаждать. Но, как я обнаружила позднее в отношениях с собственными детьми, любить сына или дочь — значит с любовью принимать и удары от них, начиная с брыкания младенца в материнской утробе, — впрочем, самого безболезненного из всех.

Бенито из кухни, где помогал готовить папе обед, увидел, как Синеситта с решительным видом пересекла сад, резко распахнула калитку и зашагала, не оборачиваясь, по улице Руже-де-Лиля, окрашиваемой постепенно в романтические расплывчатые вечерние тона. Она позвонила в дверь Глозеров. Ей открыла седая и сморщенная Мириам Глозер. У Ивана была старая мать, что сближало его с Синеситтой, у которой был старый отец. Бенито заметил, что мадам Глозер отрицательно покачала головой, словно говоря, что уже слишком поздно и ее сыну ничем нельзя помочь. Синеситта — семилетняя медсестра, прямая как палка, с белокурыми волосами, озаренными заходящим солнцем, решительно настроившись спасти человеческую жизнь, так начала настаивать, энергично жестикулируя и мотая головой, что мать Ивана уступила ей дорогу.

В семь часов вечера Эли Глозер позвонил нам, чтобы сообщить, что Синеситта останется у них поужинать, если родители не против. Разрешение было дано папой, а мама в это время танцевала от радости вокруг телефона, чувствуя себя счастливой не столько от того, что Иван Глозер пойдет теперь на поправку, сколько от того, что Синеситта ее послушалась. Через три часа Эли позвонил снова и спросил, нельзя ли моей сестре остаться у них на ночь. Маленький Глозер не хотел спать один. На этот раз с Эли говорила мама. Она уже надела перед сном свой халат. Да-да, она спала в халате — привычка, которую она приобрела в швейцарском пансионате, хотя никто в доме не верил, что продавщица из «Фошона» училась в Швейцарии.

— Чем мы рискуем? — спросила она приглушенным голосом. — Анорексия — это не заразно.

Вот так в возрасте семи лет моя сестра оказалась в одной постели с тем, кто через два с половиной года стал ее первым любовником — а не любовью, как некоторые из нас в то время ошибочно полагали.

4

Она возвратилась домой на следующее утро и сказала, что уже умылась, но еще не завтракала. Никто не решился спросить, как прошла ночь у Глозеров. Перед уходом на работу мама все-таки не удержалась и сдавленным голосом задала ей невнятный вопрос о здоровье Ивана. Бесстрастным тоном хирурга-косметолога, опаздывающего на партию в гольф, Синеситта ответила, что мальчику стало лучше. И правда, состояние Ивана Глозера улучшалось с каждой неделей, так что можно считать, что Синеситта спасла ему жизнь. Кстати, к этому аргументу решила прибегнуть мама, когда, узнав, что единственный сын Глозеров стал заместителем генерального директора фирмы грамзаписи, отправилась к нему попросить место посыльного или кладовщика для Бенито, который должен был выйти в то время из тюрьмы в первый раз. «Из-за того, что Синеситта спасла мне жизнь, вы не имеете права приговаривать меня к смерти», — возразил наш бывший сосед с широкой, расслабленной улыбкой, свойственной, как говорят, мужчинам, потерявшим девственность до наступления подросткового возраста. Взамен он предложил маме место пресс-атташе, папе — шефа службы маркетинга, Синеситте — администратора, а мне, которой только что исполнилось восемь лет, — помощника осветителя на съемках фильма, который собиралась снимать его компания, о начале карьеры певца Николаса Кинга. Иван Глозер сказал, что всегда обожал нашу семью и разобьется в лепешку, чтобы прийти нам на помощь, но не стоит просить у него невозможного. А взять Бенито на работу было невозможно.

Мама, питавшая тогда слабость к Бенито, потому что, с одной стороны, он ее еще не изнасиловал, а с другой — из всех детей она больше всего жалела именно его, ушла рассерженная и до самой смерти не разговаривала с Иваном Глозером.

В детстве Иван и Синеситта казались идеальной парой. Они почти все делали вместе, пока во время одного посещения Венсенского зоопарка мама случайно не узнала, что они делали вместе абсолютно все, и не положила конец этому союзу, показавшемуся ей тем более противоестественным, что она сама была его создателем. Они ходили в школу под руку. Бенито плелся позади, как брюзжащий паж Тристана и Изольды, а потом, преисполнившись отвращения к этой идиллии, лишившей его друга и сестры, стал уходить из дома в школу раньше них. В классе Иван и Синеситта сидели за одной партой, что никак не мешало их учебе, так как они по очереди каждый месяц занимали первое и второе места среди лучших учеников. Во время перемен они играли в шары и бабки, никогда не проигрывая и не выигрывая, поскольку выступали единой командой. В столовой они садились друг напротив друга, и Иван следил за тем, чтобы стакан Синеситты был всегда наполнен водой, а моя сестра позволяла Ивану доедать ее мясо с жареной картошкой и шпинат. Они делали задания то у нас дома, то у Глозеров, расставаясь только на время, когда каждый обедал со своей семьей. Случалось, что кто-нибудь из них звонил другому в середине обеда, чтобы посоветоваться по поводу сочинения или задачи по математике.