Закат империи - [81]

Но, кроме истории Сократа, неужели имена Зенона и Сенеки тебе ни о чём не напоминают?[48]Разве мало философов погибло из-за деспотизма, доносов, травли? А ведь их привело к смерти не что иное, как то, что, воспитанные в моих обычаях и наставлениях, своими поступками и образом мыслей они резко отличались от дурных людей. Так почему же ты так угнетён своим нынешним положением, которое не хуже и не лучше того, чему подвергались великие умы древности?

— Ты пришла готовить меня к смерти? — внезапно задрожав, глухо спросил Боэций.

— И вновь ты разочаровал меня этим вопросом, — со вздохом отвечала она. — Не говорил ли великий Платон, что удел философа — это размышления о смерти? Так почему же ты так напуган, словно намеревался жить вечно и никогда не верил в то, что твой жизненный путь придёт к неизбежному концу — по несправедливому приговору или в силу естественных причин?

— Совсем нет, — живо возразил он, — но ведь размышления о смерти должны приводить к познанию истины жизни, а следовательно, и к утешению Высшей мудростью, перед которой бессильна даже смерть!

— Наконец-то я слышу разумные речи, — произнесла Философия. — Ведь я здесь именно ради этой цели, а потому, не теряя времени даром, расскажи о том, что сильнее всего гнетёт твою душу, и мы вместе попытаемся найти лекарство.

— Но разве ты сама не видишь, что больше всего меня гнетёт пребывание здесь? Разве такой награды заслужил человек, решивший последовать словам величайшего из твоих учеников Платона, который говорил: «Блаженствовало бы государство, если бы им управляли учёные мудрецы или его правители стремились бы научиться мудрости»? И я тоже поверил в необходимость этого, дабы власть в государстве не попала в руки подлых мерзавцев, которые начали бы губить людей порядочных. Как часто приходилось мне вступать в тяжёлые непримиримые разногласия с негодяями, не желавшими следовать велениям законов! Скольких несчастных, подвергавшихся козням из-за неумеренного корыстолюбия варваров, удалось мне спасти! Никогда ещё не поступался я справедливостью. И что же? Сенат, в защиту которого я всегда и везде выступал, единодушно приговорил меня к смерти! Да если бы я даже поджёг храм Божий, убил священника и на алтаре изнасиловал ребёнка или совершил какое-нибудь другое столь же гнусное, сколь и нечестивое преступление, то и тогда меня должны были бы сначала судить публичным судом — я ведь был далеко не последним человеком в государстве! — и уж затем подвергать наказаниям и пыткам! Меня же по одному только обвинению самых презренных негодяев бросили в такую темницу, где себя скверно чувствуют даже крысы...

— Короче! — вдруг перебила его Философия. — Насколько я поняла из твоих патетичных жалоб, ты страдаешь от того, что утратил благосклонность Фортуны, и именно несправедливость этой ветреной чародейки тебя и гнетёт больше всего?

— Да, — с некоторым удивлением подтвердил Боэций, — пожалуй, моё состояние можно объяснить именно этим.

— Однако ты же не думаешь, что Фортуна переменчива только к тебе и существует некто, кому она хранит постоянство? Ведь если бы хоть один из смертных был защищён от её предательства, то она бы утратила свою природу, которой чужды верность и неизменность. Поэтому странно жаловаться на ту, которая и не может быть иной! Гораздо разумнее не слишком надеяться на её милости, но и не очень опасаться угроз. Фортуна не может не зависеть от случая, и все её дары — богатство, слава, власть, любовь — принадлежат только ей, и уж её право наделять или отнимать их у смертных. Но, я вижу, ты не слишком со мной согласен? Неужели ты хочешь сказать, что, например, слава или богатство является неотъемлемой собственностью кого-то из людей?

— Нет, — задумчиво сказал Боэций, — как это ни трудно, но я вынужден с тобой согласиться. Если бы это было так, то всего этого нельзя было бы лишиться, а мы всего лишаемся, когда умираем. Правда, в случае смерти тех, кому Фортуна благоволила до самого смертного ложа, можно сказать, что это не она их покидает, а они её.

— Но разве это меняет дело? Зачем же пытаться удержать стремительное вращение колеса Фортуны? Неужели мне надо доказывать тебе, сколь тщетны все земные блага? А ты получил их сполна, как мало кто другой!

— О да, но стоит Фортуне отвернуться от тебя, ты вспоминаешь, что всего несколько мгновений назад ты был счастлив!

— В таком случае ты просто обладаешь превратными представлениями о счастье! Неужели даже для философа счастье состоит в славе? — с нескрываемой усмешкой в голосе воскликнула Философия. — Подумай о том, что, прославившись в своём отечестве, ты всё равно будешь неизвестен множеству других народов, населяющих землю. Разве не смешно самодовольство мыши, прославленной среди своих сородичей, занимающих одну нору? О, пусть даже ты прославишься среди всех народов и возомнишь себя бессмертным, но стоит тебе сравнить свои амбиции с вечностью, как сразу перестанешь радоваться долговременности своего имени. Слава, пусть даже на много веков, всё равно конечна, а потому, сравнив её с вечностью, ты и сам сочтёшь её столь ничтожной, что смысл стремления к славе будет утрачен. А если душа гибнет вместе с телом, то разве утешит тебя в этом твоя слава? Когда же душа устремится к вечному блаженству, как учит тебя твоя религия, то не смешны ли ей самой будут её жалкие земные деяния? А сколько негодяев прославились благодаря собственной низости? Одно это соображение должно было подсказать тебе, что счастье мудреца отнюдь не в славе, ибо не может он быть счастлив благодаря тому же самому, что делает счастливым мерзавца.