Закат их любви - [11]

Айше Хафса сполна зачерпнула несчастья, будучи просто наложницей — возненавидела гарем, это скопище змей, который вскоре сменился, и жила лишь ради детей, после того, как старшие сыновья скоропостижно скончались; была позорной просто наложницей, пусть и получившей преимущество, но лишённой свободы, воли в своих деяниях; не выходила из покоев, боясь быть отравленной, или задушенной шёлковым шнурком за углом коридоров; день ото дня слышала мерзкий шёпот, злословие и проклёны, на которые гаремные красавицы были богаты. Красивые одежды, расшитые золотом и серебром, в драгоценных камнях и единичном экземпляре были, наверное, одной из самых ужасных вещей — ними заглушали недовольство, высказывали благосклонность, одаривали и обрекали на всестороннюю зависть, полосующую сердце острыми лезвиями тысяч кинжалов. В драгоценностях не осталось и капли привлекательности — лишь яркий отблеск от многочисленных граней, и холод золота да серебра. Это всё надоело ей почти также, как и мерзость улыбок тогдашних фавориток и кадин — в статусе они видели свою гордость, тешились им, как единым счастьем, и пытались запугать и подсыпать отравы — ей такой быть не дано, значит и жизнь в вечной угрозе обеспечена. Гарем был местом, из которого хотелось убежать — всегда, сколько в нём себя помнила Хафса.

Султанша любила своих детей, в тогда ещё шехзаде видела единую надежду, и лелеяла мечту вознестись — изо всех сил воплощала в Сулеймане показную невинность, прятала подальше от злобных взглядов, рисовала его нежными красками пастели в глазах тогдашнего Повелителя, и взращивала затаённую в глубинах сознания мощь. Она сотворила Фюлане Султан, сотканную из горечи и зависти, то и дело вспыхивающую яркостью огней, и ненавидящую, как и она сама, гарем — ведь её сыну нужен был наследник, а в глазах внука она видела синеву его отражения, что успокаивало, и дарило хоть и призрачную, но надежду на то, что у самого Сулеймана не хватит сил поднять над Махмудом острый меч. Хафса просчиталась, и Фюлане, растерявшая свою влюблённость в шествии времени, пала, стоило только тонкой фигуре Гюльфем попасть на глаза шехзаде — любовью пленённый, он пал предо ней на колени, склонившись низко, дабы вскоре та вновь кланялась ему, шептала о любви, так горестно и сбивчиво, и рыдала, видя холод его глаз, и цветущую Гюльбахар Махидевран, в тонких воздушных одеждах и меховой накидке, улыбающуюся миру, и мягко гладящую округлый живот.

Сейчас она закрывает глаза на бывалую жестокость Махидевран, следуя принципу «сегодняшняя рабыня завтрашним днём Госпожой назовётся» — пусть лучше Гюльбахар осадит их, смерив жестоким взглядом тёмных глаз, заберёт единую возможность сделать шаг вперёд, углубляя раны на тонкой коже, чем ей придётся скинуть их в Босфор, в мешке из кожи, дабы приструнить окончательно, и отобрать даже жизнь. Она не любит жестокость, и, также сильно, не любит гарем даже своего сына — но улыбается, покупая новых рабынь, и вдыхая жизнь в тех, что уже долгое время живут тут, хальветом — они расцветают, некоторые осыпают искренней благодарностью, другим становится дурно, и они сами просятся замуж. Наложницы красивые, умные, хитрые, коварные — мечтая о власти, им свойственно стирать все помехи из своего пути ядами, что искрятся на свету, и шептать о любви Повелителю, смотря сквозь него.

Будучи наложницей, она мечтала о любви, яркой и страстной, сладостью на губах остающейся, тлеющей счастья улыбкой, и возносящей на границы самих небес; став Госпожой — считала её за яд, отравляющий и разъедающий сознание и человечность, выедающий остатки тепла, и чернью прорастающий в самом сердце. И имя её, Валиде Айше Хафса Султан, стало её горьким, со всеми оттенками полыни, проклятьем, что навек закрыло её в золотой клетке дворца, испепелив спасительный ключ в чужой страсти и пылкости.

Весенняя роза

Выздоровление Махидевран было вопросом времени — это знали все, и это для наложниц стало окончательным приговором, значащим полную невозможность подобраться к Султану, и медленное увядание цветущей красоты в сырых стенах, в одиночестве, лишёнными ласки и тепла — ровно до тех пор, пока их не выдадут замуж, передавая пусть и не бедным, но отнюдь не всегда любящим новоявленным мужьям. Он, тень Аллаха на грешной земле, предпочитал свою жену и икбал сотне пылких красавиц, о чём-то говорил с Валиде, и ни разу не бросил даже взгляда в сторону других женщин, предпочитая узкий круг общения, не приближая к себе более никого, и не утешаясь в их объятиях ночами напролёт. Это разрывало в клочья сердце, и без того израненное, у каждой наложницы — казалось, ненависть к женщинам Султана возросла в разы, ярким концентратом бурля в крови. Каждая мечтала о чём-то своём, забытыми совсем могли быть единицы, и рождения хоть дочери оставляло их тлеющим следом в сердце Падишаха.

Даже Ибрагим паша, что разбирал государственные дела в своём кабинете, бросал краткий мимолётный взгляд в сторону гаремных женщин, и продолжал отсылать Хатидже Султан письма о своей любви, и милые подарки — клялся в верности, преклонялся предо Госпожой, обещал звёзды с неба и свободу его же лазури. И Султанша таяла, проникаясь глубокими чувствами, до краёв наполняясь любовью — это было то, о чём она, обречённая на несчастье в политических целях, могла мечтать, храня лишь надежду, от которой теплело в груди. Хатидже оставалась искусно красивой, умной и кроткой женщиной — за это её любили немногочисленные знакомые, и этим восхищались рабыни. Это в ней любил и сам Ибрагим, никогда особо не надеявшийся на столь высокий пост, что уже имеет, на благосклонность Повелителя, или любовь членов династии. Когда Султанша улыбалась ему — весь мир вмиг переставал существовать, и паша не замечал двузначный взгляд Повелителя, лишь в покоях которого и видел дочь династии, опьянённый своими чувствами.