Закат и падение Римской империи. Том 7 - [25]

Хотя от Афиносталась только тень того, чем они были прежде, они до сих пор имеют от восьми до десяти тысяч жителей, из которых три четверти — греки по религии и по языку, а остальные — турки, отчасти утратившие свою национальную гордость и степенность от частого соприкосновения с местным населением. Дар Минервы — оливковое дерево — все еще цветет в Аттике, а мед горы Гиметта еще ничего не утратил из своего тонкого аромата, но вялая местная торговля находится в руках чужеземцев, а обработка этой бесплодной почвы предоставлена бродячим валахам. Афиняне до сих пор отличаются остротою и проницательностью своего ума; но когда эти качества не облагорожены свободой и не озарены светом знания, они перерождаются в коварство, направленное к удовлетворению личных интересов; оттого-то и вошла в обыкновение поговорка: "Милосердный Боже, избави нас от евреев, которые живут в Фессалониках, от турок, которые живут в Негропонте, и от греков, которые живут в Афинах!" Чтоб увернуться от тирании турецких пашей, этот хитрый народ прибегнул к такому средству, которое облегчило его рабскую зависимость, но увеличило его позор. В половине прошедшего столетия афиняне выбрали себе в покровители кизляр-агу, или главного из черных евнухов сераля. Этот эфиопский раб, пользующийся доверием султана, снисходит до того, что принимает ежегодную дань в тридцать тысяч крон; еще пять или шесть тысяч крон берет себе местный воевода, который ежегодно утверждается в своей должности этим евнухом, а афиняне такие искусные политики, что им редко не удается сместить или наказать правителя, который их притесняет. Их частные распри разрешаются архиепископом; это — один из самых богатых прелатов греческой церкви, так как он пользуется доходом в тысячу фунтов стерлингов; сверх того, существует трибунал из восьми геронтов, или старшин, выбираемых восемью городскими кварталами; знатные семьи не в состоянии проследить свою генеалогию более чем за триста лет, но их главные представители отличаются степенным видом, меховыми шапками и пышным титулом архонтов. Иные утверждают из склонности к сравнениям, что новейший язык афинян — самый испорченный и самый варварский из семидесяти диалектов простонародного греческого языка, это мнение преувеличено, но в отечестве Платона и Демосфена не легко можно найти экземпляр их сочинений или человека, читавшего эти сочинения. Афиняне прогуливаются с беспечным равнодушием среди славных развалин древности и дошли до такого нравственного упадка, что даже неспособны восхищаться гением своих предков.

ГЛАВА LXIII Междоусобные войны и разрушение Византийской империи. — Царствование Андроника Старшего, Андроника Младшего и Иоанна Палеолога. — Регентство Иоанна Кантакузина; его восстание, царствование и отречение от престола. — Поселение генуэзской колонии в Пере и в Галате. — Войны этих генуэзцев с империей и с городом Константинополем. 1282-1391 г.г

Продолжительное царствование Андроника Старшего достопамятно главным образом спорами, которыми занималась греческая церковь, вторжением каталонцев и усилением оттоманского могущества. Он считался самым ученым и самым добродетельным из всех монархов того времени; но его добродетели и его ученость не содействовали ни его личному нравственному усовершенствованию, ни благосостоянию общества. Будучи рабом самых гнусных суеверий, он был со всех сторон окружен видимыми и невидимыми врагами, и пламя ада было для его воображения не менее страшно, чем пламя войны с каталонцами или с турками. В царствование Палеологов избрание Патриарха было самой важной государственной заботой; во главе греческой церкви обыкновенно стояли честолюбивые и фанатические монахи, а их пороки или добродетели, их ученость или невежество были одинаково вредны или достойны презрения. Патриарх Афанасий навлек на себя ненависть духовенства и народа тем, что был не в меру взыскателен во всем, что касалось правил церковного благочиния; он, как рассказывали, заявил, что грешники должны испить до дна чашу покаяния, и в народе ходил нелепый слух, будто он подверг наказанию за святотатство осла, который ел латук в одном монастырском саду. Когда общее неудовольствие принудило Афанасия отказаться от патриаршеского сана, он, прежде чем удалиться, составил два письменных документа, совершенно противоположных один другому по своему характеру. Его публичное завещание было написано в духе человеколюбия и смирения, а секретная припись к этому завещанию изливала самые ужасные проклятия на виновников его опалы, которых он навсегда отлучал от общения со Святою Троицей, с ангелами и со святыми. Этот последний документ он положил в глиняный горшок, который был по его приказанию поставлен на верхушке одной из колонн Софийского собора в надежде, что он когда-нибудь будет найден и отомстит за него. Через четыре года после того эта роковая тайна была открыта мальчишками, взобравшимися по лестнице на колонну в надежде найти там голубиные гнезда, а так как отлучение от церкви относилось и к самому Андронику, то он был объят ужасом при мысли, что стоит на краю пропасти, которая была таким коварным образом вырыта под его ногами. Для обсуждения этого важного дела были немедленно собраны на соборе епископы; они единогласно осудили опрометчивость этих тайных проклятий; но так как узел мог быть развязан не иначе, как тою же рукой, которая завязала его, и так как эта рука уже не держала патриаршеского посоха, то никакая земная власть, по-видимому, не была в состоянии отменить состоявшегося приговора. От виновника этого несчастья были исторгнуты некоторые слабые доказательства раскаяния и помилования; но совесть императора все еще не могла успокоиться, и он не менее самого Афанасия желал возвращения патриаршеского звания тому, кто один был в состоянии доставить ему нравственное исцеление. Какой-то монах дерзко постучался ночью в дверь императорской спальни и сообщил императору об откровении свыше, предвещавшем моровую язву и голод, наводнения и землетрясения. Андроник встал с постели и провел ночь в молитвах, пока не почувствовал или пока не вообразил, что земля слегка колышется под ним. Император отправился пешком, во главе епископов и монахов, в келью Афанасия, и этот святой человек (от которого и был послан монах, напугавший Андроника) согласился после приличного сопротивления помиловать государя и управлять константинопольскою церковью. Не смирившийся от опалы и ожесточившийся от одиночества, пастырь снова сделался предметом ненависти для своей паствы, а его враги придумали оригинальный и, как впоследствии оказалось, удачный способ мщения. Они унесли ночью скамейку или подстилку, находившуюся у подножия патриаршеского трона и, нарисовав на ней карикатуру, возвратили ее на прежнее место. Император был представлен с уздой во рту, а Афанасий вел это послушное животное к стопам Христа. Сочинители этого пасквиля были открыты и наказаны, но так как их жизнь была пощажена, то Патриарх с негодованием снова удалился в свою келью, и на минуту открывшиеся глаза Андроника снова закрылись под влиянием Афанасиева преемника.