Закат и падение Римской империи. Том 6 - [56]

В девятом столетии мы усматриваем первые признаки возрождения знаний. Когда фанатизм арабов утих, халифы стали стремиться не столько к приобретению провинций империи, сколько к приобретению ее искусств; их благородная любознательность снова возбудила в греках соревнование, смела пыль с их старинных библиотек и научила их ценить и награждать философов, которые до тех пор находили для себя удовлетворение лишь в своей любви к занятиям и в искании истины. Дядя Михаила Третьего цезарь Варда был великодушным покровителем наук; только благодаря этому его имя не было предано забвению и ему можно было извинять его честолюбие. Из тех сокровищ, которые тратились его племянником на разврат и причуды, он иногда отвлекал небольшие суммы на иное назначение, основал школу в Магнаурском дворце и своим присутствием возбуждал соревнование между преподавателями и между учащимися. Во главе этих преподавателей стоял фессалоникский архиепископ философ Лев; его глубокие познания по части астрономии и математики возбуждали удивление в восточных жителях, а высокое мнение о его учености еще увеличивалось от легковерия толпы, которая воображает, что всякие познания, стоящие выше уровня ее собственных, приобретаются при помощи особого вдохновения или магии. По настоятельной просьбе Цезаря его друг, знаменитый Фотий, отказался от независимой жизни ученого-мирянина и вступил на патриаршеский престол, на котором он то подвергался отлучению от церкви со стороны восточных и западных соборов, то получал отпущение своих грехов. Даже ненавидевшие его лица духовного звания признавали, что, за исключением поэзии, никакое искусство и никакая наука не были чужды этому всеведущему ученому и что он был одарен глубиною мысли, неутомимым прилежанием и красноречивым слогом. В то время как Фотий занимал должность протоспафария, или начальника телохранителей, он был отправлен, в качестве посла, к багдадскому халифу. Чтобы уладить скучный досуг этой жизни в изгнании и, быть может, в одиночестве, он занялся торопливым составлением своей Библиотеки - этого живучего памятника учености и критических исследований. Он, не придерживаясь никакого правильного метода, сделал обзор произведениям двухсот восьмидесяти писателей - историков, ораторов, философов, богословов; он вкратце изложил их повествования, или их учение, взвесил достоинства их слога и направления и даже о произведениях отцов церкви отзывался с той сдержанной свободой, которая нередко прорывается сквозь суеверия того времени. Император Василий, скорбевший о недостатках своего собственного образования, поручил Фотию воспитание своего сына и преемника Льва Философа, а царствования этого императора и его сына Константина Порфирородного составляют одну из самых цветущих эпох в истории византийской литературы. Их щедрость собрала в императорской библиотеке оставленные древностью литературные сокровища; их собственное перо или перо их помощников изложило содержание этих сокровищ в таких извлечениях и сокращениях, которые могли удовлетворять любознательность публики, не требуя от нее усидчивости. Кроме составления Василик, или свода законов, они с одинаковым рвением распространили сведения о земледелии и о военном искусстве и о том, как прокармливать человеческий род и как его истреблять, а история Греции и Рима была изложена в пятидесяти трех отделах или главах, из которых только две (о Посольствах и о Добродетелях и Пороках) уцелели от разрушительного влияния времени. Читатели всех разрядов могли созерцать там картины прошлого, могли применять к себе встречавшиеся на каждой странице поучения или предостережения и приучались удивляться, а может быть, и подражать добродетелям более светлой эпохи. Я не буду распространяться о произведениях тех византийских греков, которые своим старательным изучением древних писателей в некоторой мере снискали признательность писателей нашего времени. Новейшие ученые могут и теперь пользоваться философским сборником Стобея, грамматическим и историческим Лексиконом Свиды, Хилиадами Цеца, которые дают шестьсот рассказов в двенадцати тысячах стихов, и Комментариями к произведениям Гомера, написанным фессалоникским архиепископом Евстафием, который разливает из своего рога изобилия имена и свидетельства четырехсот писателей. По этим оригинальным произведениям и по многочисленности схолиастов и критиков можно составить понятие о литературном богатстве двенадцатого столетия: Константинополь был озарен гением Гомера и Демосфена, Аристотеля и Платона, и как бы мы ни дорожили или как бы мы ни пренебрегали теми сокровищами, мы должны завидовать тому поколению, которое еще могло пользоваться историей Феопомна, речами Гиперида, комедиями Менандра и одами Алкея и Сапфо. Множество написанных в ту пору комментариев к произведениям греческих классиков свидетельствуют не только о существовании этих произведений, но также и об их популярности; а о том, как было распространено образование, можно судить по двум ученым женщинам, императрице Евдокии и принцессе Анне Комниной, которые и под багряницей занимались изучением риторики и философии. Диалект, на котором выражалось население столицы, был груб и не обработан, но более правильным и более обработанным слогом отличались разговоры или, по меньшей мере, сочинения лиц духовного звания и придворных, иногда старавшихся подражать чистоте аттических образцов.