Закат и падение Римской Империи. Том 1 - [3]

Уверяют, будто в обществе Гиббон не любил выставлять напоказ свою ученость, и не старался привлекать к себе об­щее внимание. В его жизни был и такой период, когда он предпочитал, чтобы к нему относились как к светскому че­ловеку, а не как к известному писателю. Он умел приобрести уважение и доверие своих друзей; его привязанность к ним была искренняя, и он никогда не отворачивался ни от одного из них, как бы ни были изменчивы случайности фортуны.

Благодаря дополнительным примечаниям предлагаемое публике новое издание сочинения Гиббона так полно, как только можно этого желать. Со времени Гиббона многие сто­роны излагаемого им предмета осветились новым светом. Для того чтобы учащийся мог воспользоваться этими новыми сведениями, они собраны здесь при содействии некоторых иностранных ученых. Они помогут читателю составить себе верное понятие о мнениях и заблуждениях автора, описы­вавшего "перевороты, которые мало-помалу расшатали, а наконец, и совсем разрушили громадное здание человече­ского величия". 

ПРЕДИСЛОВИЕ ГИЗО*> к его переводу (изд. 1828 г.)

Вновь издать хорошую книгу, проверить не совсем точный перевод, пополнить пропуски и исправить ошибки, которых необходимо избегать в особенности в обширных сочинениях, так как они легко могут, так сказать, затеряться в огромной массе сообщаемых фактов и потому ввести в заблуждение не только невнимательных читателей, готовых верить всему прочитанному, но и читателей внимательных, не способных проверять то, что они читают, - вот те мотивы, которые по­будили меня напечатать новым изданием "Историю упадка и разрушения Римской империи" Эдуарда Гиббона, переде­лать перевод и прибавить к нему примечания.

Этот период истории был предметом исследований и трудов множества писателей, ученых и даже философов. Постепен­ный упадок самого необычайного владычества, какое когда-либо подчиняло себе и угнетало мир; падение самой обширной из всех империй, воздвигнутой на развалинах стольких царств, республик, как варварских, так и цивилизованных государств, и в свою очередь образовавшей из себя, вследствие своего рас­падения, множество государств, республик и царств; уничто­жение религии Греции и Рима, возникновение и распростране­ние двух новых религий, разделивших между собою лучшие страны света; ветхость древнего мира, зрелище его разрушаю­щегося величия и его нравственной испорченности; юность ново­го мира, зрелище его первых успехов и нового направления, дан­ного умам и характерам, - такой сюжет неизбежно должен был останавливать на себе внимание и возбуждать любознатель­ность всякого, кто не способен равнодушно взирать на те досто­памятные эпохи, когда, по прекрасному выражению Корнеля, Великая судьба начинается, великая судьба заканчивается (франц.).

Вот почему и ученые, и философы, и ораторы наперерыв старались или изучить, или описать развалины этого обшир­ного здания, которое и до и после своего падения отличалось столь необычайным величием. Тильемон, Лебо, Амейлон, Па­жи, Экгель и множество других французских и иностранных писателей изучали его со всех сторон: они проникали в груды старых обломков, отыскивая там факты, указания, подробно­сти, числа, и при помощи более или менее обширных позна­ний, более или менее просвещенной критики в некоторой мере собрали и заново восстановили эти разрозненные материалы. Их труды, бесспорно, полезны, и я отнюдь не намерен умалять их достоинства; но они иногда оставались погребенными под теми развалинами, внутрь которых старались проникнуть: вследствие ли того, что они добровольно сузили цель и сферу своих исследований, или вследствие того, что самые свойства их ума без их ведома не позволяли им переступать известных границ, - они при расследовании фактов пренебрегали взаим­ной связью идей; они раскопали и осветили развалины, но не восстановили здания; поэтому читатель не находит в их произ­ведениях той широты взгляда, которая помогает нам разом обозревать огромные пространства и длинный ряд столетий и которая дает нам возможность рассмотреть среди мрака про­шлых времен, как совершался прогресс человечества, беспре­станно менявшего свои формы, а не свою натуру, свои нравы, а не свои страсти, и как оно всегда приходило к одним и тем же результатам всегда разными путями; одним словом, им недо­ставало той широты взгляда, которая составляет философию истории и без которой история была бы не более как собранием разрозненных фактов, не дающих никаких результатов и не имеющих никакой внутренней связи.

С другой стороны, Монтескьё в своих "Размышления о причинах величия и падения рим­лян" смотрел на все глазами гения и высказал по этому предмету множество идей, всегда глубоких, почти всегда новых, но не всегда основательных и основанных не столько на знакомст­ве с настоящей сущностью и взаимной зависимостью фактов, сколько на тех быстрых и остроумных общих соображениях, в которые так легко вовлекаются гениальные умы, потому что очень любят проявлять свое могущество в творчестве этого рода. К счастью, гений пользуется той заслуженной и прекрасной привилегией, что его заблуждения плодят исти­ны; он минутами сбивается с проложенного им пути, но этот путь все-таки остается открытым, и на него вступают другие с твердостью и осмотрительностью. Гиббон, будучи даровитым, менее глубокомысленным и менее возвы­шенным писателем, чем Монтескьё, взялся за тот самый предмет, богатство и широта которого уже были указаны этим последним; он тщательно проследил длинную нить пос­ледовательной связи между теми фактами, на которые ука­зывал Монтескьё, более для того, чтобы найти в них опору для своих идей, нежели для того, чтоб познакомить читателя с их развитием и с их взаимным влиянием. Английский исто­рик был в высшей степени одарен той проницательностью ума, которая во всем доискивается причин, и той прозорли­востью, которая умеет выбрать между вероятными причина­ми те, которые можно считать за настоящие; родился он в та­ком веке, когда просвещенные люди с жадностью изучали все составные части социальной машины и старались уяс­нить себе, чем связаны ее части, как она действует, в чем ее польза и влияние и как велико ее значение; по своим позна­ниям и по обширности своего ума он стоял на одном уровне с просвещением своего века. Поэтому в свои исследования исторических материалов, то есть исторических фактов, он внес разборчивость здравомыслящего ученого, а в своих взглядах на нравственную сторону предмета, то есть на вза­имную связь событий между собою и на взаимную связь между действующими лицами и событиями, он обнаружил разборчивость опытного философа.