Заговорщики в Кремле: от Андропова до Горбачева - [23]

Основной прием его борьбы — дискредитация противника, чаще всего с помощью детей и родственников. Так было с Андреем Кириленко, с Григорием Романовым, с самим Брежневым. Именно в этом плане задумывалась и фашистская демонстрация на Пушкинской площади — дабы с помощью ее юных участников опорочить высокопоставленных родителей, среди которых находились если не непосредственные соперники, то, во всяком случае, враги, чьи усилия воспрепятствовать приходу Андропова к власти тем самым полностью нейтрализовались. Однако демонстрация замышлялась, когда борьба за власть была в самом разгаре, а проводилась — когда она закончилась. То был запасной ход, и, когда необходимость в нем отпала, Андропов через агентов КГБ разгласил сведения о готовящейся демонстрации, с тем чтобы родители и учителя удержали своих недорослей. Но было поздно: санкцию тайной полиции молодые люди полагали более высокой, чем родительско-учительские советы и запреты. Это походило на кукольное представление, которое куклы разыгрывают самостоятельно, без артистов и несмотря на отмену спектакля. “Кукольник" отнесся к их самостоятельности снисходительно — никого из участников демонстрации не подвергли наказаниям. Но демонстрация положила конец сотрудничеству Андропова с русскими национал-шовинистами. Во всяком случае, на данном этапе борьбы за власть, который весной 1982 года завершился для него победой. Отслужив свою службу в качестве наступательного оружия против национального и либерального диссентов, а отчасти для ослабления и компрометации партийно-ортодоксальных соперников в Кремле, национал-шовинизм был сдан в арсенал, про запас. Цепной пес великодержавного национализма снова посажен на цепь — до следующей нужды в нем, если таковая возникнет.

За три года до этого Андропов получил неожиданную поддержку — вместе с подсказкой — от главного русского националиста, которого он в 1974 году выслал из страны. Выступая по Би-би-си, писатель-изгнанник Александр Солженицын объяснил русским слушателям, что в своем “Письме вождям Советского Союза" он обращался, собственно не к этим вождям, а “пытался прометить путь, который бы мог быть принят другими вождями, вместо них, которые внезапно пришли бы вместо них". Это было похоже на прямой призыв к военно-полицейскому перевороту, который оправдывался китайской опасностью, внутренним брожением, политической нестабильностью, экономическими трудностями и прочими признаками имперского упадка во времена Брежнева. “У нас в стране, — продолжал писатель-политик, — я рассчитываю на ту степень просветления, которая уже разлилась в нашем народе и не могла не распространиться в сферах военных и административных тоже. Ведь народ — это не только миллионные массы внизу, но и отдельные представители его, занявшие ключевые посты. Есть же сыны России и там. И Россия ждет от них, чтобы они выполнили свой сыновний долг".

Как показало будущее, призыв был услышан именно тем, к кому обращен. Хотя Солженицын в начале 1979 года вряд ли догадывался, кому именно персонально предстоит его исполнить. Очевидно, что мысль о перевороте пришла Андропову в голову значительно раньше, чем Солженицыну. Однако перед тем, как на такой переворот решиться, его следовало тщательно и не один раз отрепетировать. Место для таких репетиций Андропов избрал отдаленное от Москвы — две кавказские республики, Грузию и Азербайджан.

Глава четвертая КАВКАЗСКИЕ ЧЕРНОВИКИ

Штыки, государь, годятся для всего, кроме одного: на них нельзя сидеть.

Талейран — Наполеону

В советской метрополии 70-е годы проходили, с точки зрения политической, мирно, монотонно, серо. Как многие малодушные и недалекие правители, Брежнев полагал, что однообразие, тусклость политической жизни в стране свидетельствуют в пользу ее доброкачественности. Никакой внутренний катаклизм, никакие глубинные, коренные сдвиги не нарушали безмятежной глади советской империи — во всяком случае так представлялось Брежневу. Его политическое мышление отличалось расслабленным оппортунизмом, что очень точно подметил известный анекдот о трех персональных методах советского руководства.

Едут в одном купе Сталин, Хрущев и Брежнев. Внезапно поезд останавливается в чистом поле и долго стоит. Первым не выдерживает Сталин, уходит, но быстро возвращается: ‘‘Все в порядке, я приказал расстрелять машиниста“. Но поезд по-прежнему стоит. Вторым идет Хрущев. Вернувшись в купе, удовлетворенно сообщает: “Все в порядке, машинист посмертно реабилитирован". По-прежнему никакого движения. Тогда Брежнев задергивает занавески на окне и удовлетворенно откидывается на сиденье: “Все в порядке, мы едем".

В этом уличном анекдоте — остроумный итог восемнадцатилетнего брежневского правления, хотя он и сочинен в середине его эпохи. Брежнев охотно шел на сделки с реальностью, выдавал желаемое за действительное — не только в убеждениях, но и в государственных акциях: скрепляя печатью, указом, постановлением ЦК. Этот утешительный самообман облегчался тем, что Брежнев был совершенно беспомощен без аппарата специалистов-советников, снабжавших полной информацией перед тем, как он принимал какое-либо решение.