Заговор в золотой преисподней, или Руководство к действию - [50]

— Генеральша Д., — сказала одна из дам. И что‑то шепнула Распутину, сложив руки и склоняя голову. Когда кто-нибудь громко говорил, она сердито и неодобрительно смотрела и, наконец, не выдержала: — Здесь, у отца, как в храме, надо с благолепием, — строго заметила она.

— Оставь их. Пусть веселятся.

— Веселье в сердце надо носить, — неумолимо продолжала она, — а снаружи смирения больше. Так‑то лучше будет.

Стали расходиться. Отцу целовали руку. Он всех обнимал и целовал в губы.

— Сухариков, отец, — просили дамы. Он раздавал всем черные сухари, которые заворачивали в душистые платочки или в бумажные салфетки и прятали в сумочки.

Предварительно пошептавшись с некоторыми дамами, Дуняша вышла и вернулась с двумя свертками в бумаге, которые и раздала им. Я с удивлением узнала, что это грязное белье «отца», которое они выпрашивали у Дуняши: «Погрязнее, самое поношенное, Дуняша, — просили они, чтобы с потом его», — и носили дома.

Муня помогала одеваться. Одна из дам не хотела позволить надеть ей ботики.

— Отец учит нас смирению, — убежденно сказала Муня и, настойчиво взяв ногу в руки, натянула ботик.

Когда мы вышли на улицу, я спросила одну из дам о женщине с евангелиями, которая осталась в квартире Распутина.

— Это знаменитая генеральша Л. (Лохтина. — В. Р.), бывшая почитательница Илиодора. Теперь она чтит отца, как святого. Праведной жизни женщина, как подвижница живет. Спит на голых досках, под голову полено кладет. Ее близкие умолили отца послать ей свою подушку, чтобы не мучилась так. Ну на его подушке она согласна спать. Святая женщина!

Мне казалось, что я вырвалась из сумасшедшего дома. Ничего не понимаю, голова кругом идет. Твердо решила уехать, несмотря на то, что дело не двинулось.

20 сентября.

Утром он опять телефонировал и звал к себе. Но я заявила, что меня телеграфно вызывают в Москву, и я должна уехать.

— А как же твое дело, Дусенька, без тебя ничего не выйдет. Так и знай.

Я решила зайти, проститься с ним и поговорить о деле.

Там сидела в костюме сестры княгиня НХ, женщина поразительной красоты с темными великолепными глазами. Он ел рыбу, она чистила ему картошку длинными тонкими пальцами, узкими в концах, с перламутровыми ногтями. Никогда я не видела рук такой совершенной формы, разве только на картинках старых итальянских мастеров. Она подкладывала ему картошку, он небрежно брал, не глядя на нее и не благодаря. Она целовала ему плечо и липкие руки, которыми он ел рыбу. Я много слышала о княгине III., которая забросила детей и мужа ради Распутина и четвертый год неотлучно следовала за ним.

— Ты не должен уезжать, отец, — продолжала она прерванный разговор. — Знаешь сам, как ты нам всем дорог. Подумай о нас. Если что случится с тобой, как мы будем без тебя? Как стадо без пастуха.

Он отвернулся от нее и стал разговаривать со мной, не обращая внимания на княгиню. Я чувствовала себя очень неловко.

— Вот, Франтик, я тебе книжку свою дам.

Он вынес из соседней комнаты книгу «Мои мысли и размышления по религиозным вопросам. Ч. 1. Петроград, 1915 г.» Книжка с двумя портретами. На одном из них он изображен растрепанный, в рубашке на постели, после покушения на него в’Сибири; на первом листе он написал своими обычными каракулями: «Дорогому простячку Франтику на память. Григорий».

— Почитай, Дусенька, на досуге. Ее нет в продаже.

Княгиня стала просить его пройти с ней в кабинет. Ей нужно было о чем‑то посоветоваться с ним. Но он продолжал не обращать на нее внимания, как будто ее не было в комнате. Когда она зачем‑то вышла, я спросила его: отчего он не хочет с нею пойти? Она может подумать, что это из-за меня, и мне это неприятно. Поговори с нею, сделай это для меня.

Когда она вернулась, он нехотя, с недовольным лицом пошел в кабинет. Через пять минут они вышли. Он еще сердитый, она расстроенная, со слезами на глазах. Поцеловав ему руку, она уехала.

— Отчего ты с нею такой неласковый? — спросила я.

— Раньше я ее шибко любил, а теперь не люблю. Она вот все пристает, чтобы я ее мужа министром сделал. А как я могу ее мужа министром сделать, когда он дурак. Не годится для этого дела.

Я хотела воспользоваться оборотом этого разговора, чтобы расспросить о его связях и влиянии при дворе. Меня это очень интересовало, но он избегал разговоров об этом.

— А разве можешь ты его министром сделать?

— Дело немудреное, отчего не сделать, кабы знать, что голова на плечах есть.

— А разве у всех министров есть головы на плечах? — шугя спросила я.

— Бывает всяко, — засмеялся он и сейчас же оборвал этот разговор. Из‑за двери показалась голова юноши. Он как‑то странно хихикал и подмигивал.

— Это кто же там смеется?

— Сын мой Митька, блаженный он у меня. Все смеется. Все смешки ему да смешки.

— Ну покажи его мне. Позови сюда.

— Митька, а, Митька?

— Гы — гы — гы, — загоготал юноша и скрылся.

— Ну‑ка, Франтик, пойдем в кабинет. Тут вот все мешают, да телефон звонит. Нюрка, — позвал он, — если телефон, скажи: дома нет. Иди, Дусенька.

Я неохотно пошла за ним. Он взял меня за руку, хотел обнять. Но так как я отстранилась, он с упреком сказал:

— Ты боишься меня, я знаю, а погляди на наших питерских, как они любят меня.