Заговор в золотой преисподней, или Руководство к действию - [48]

— А, так вот почему ты скрывала от меня свой приезд! Ты с мужиком из Москвы прикатила. Хороша! Просить меня о деле приехала, а сама привезла своего мужика. Расстаться с ним не смогла. Так вот ты какая. Я ничего для тебя не сделаю. Можешь уходить. У меня есть свои барыньки, которые меня любят и балуют. Уходите, уходите! — кричал он и побежал к телефону.

Мы были до того ошеломлены этой грубой выходкой, что сразу лишились речи. Бессмысленно стояли и смотрели на него. А он в это время вызвал кого‑то по телефону и говорил, задыхаясь, нервно вибрирующим голосом:

— Дусенька, ты сейчас свободна? Я еду к тебе. Ты рада? Ну жди, я сейчас буду.

Повесил трубку и с торжеством посмотрел на нас.

— Мне не нужно москвичек; не нужно. Питерские барыни лучше вас, московских.

Обида и злоба душили меня. Я порывисто выбежала в переднюю и, несмотря на все усилия, не могла сдержать слез. Надевая шубу, не попадая в рукава, я повторяла:

— Никогда нога моя больше не будет у этого грубого мужика. Ничто не заставит меня быть у него.

Мы бросились из его квартиры. Вдогонку он еще что-то кричал нам, но я не разобрала. Волнуясь и плача, мы рассказывали г. Ч. о тяжелой сцене, которую только что выдержали из‑за него. Марья Аркадьевна была в отчаянии. Ей очень был нужен Распутин. Она хлопотала об очень важном деле. Но я уже не могла думать о деле, я не могла вынести мысли о нанесенном мне оскорблении.

Каково же было мое изумление, когда утром рано в телефоне я услышала мягкий голос Распутина: «Дусенька, не сердись на меня за вчерашнее, уж очень я был обижен. Я думал, ты приехала ко мне, а ты привезла мужика. Я тебя так долго ждал. Мне очень обидно и больно было. Я и рассвирепел. Нет, нет ты не вешай трубку. Выслушай. Теперь я знаю в чем дело: мне рассказала Марья Аркадьевна. Приезжай сейчас ко мне и брось сердиться.

Я ответила, что не приеду, так как слишком возмущена, и свежа обида. Тогда он сказал, что сам немедленно приедет, и действительно через час он приехал. Был очень кроток, ласков, извинялся, просил не сердиться. Но странно, смущен своим поступком он все‑таки не был. И чувствовалось, что он даже не понимает нашей обиды. Что‑то в нем было до того первобытное, до того чуждое нашему пониманию, что даже сердиться нельзя. Верно кто‑то сказал — в нем дикая непосредственность; наверно, через таких Бог общается с Человечеством. У меня даже как‑то сразу обида прошла. Хитрый он и умный — это несомненно — и в то же время дикарь, не знающий удержу своим желаниям. Неукротимый! Я улыбнулась своим мыслям о нем — уж очень он диковинный, а он, поняв, что я не сержусь, — засиял.

— Ну вот и ладно. У тебя душа простая, светлая, хорошая ты у меня, погляжу на тебя. Ну а теперь давайте мне этого, из‑за которого у нас сыр — бор загорелся. Хочу поглядеть на него, — в глазах мелькнуло на миг неуловимое лукавое выражение. Когда вошел г. Ч., он с ним расцеловался. Они остались завтракать. Приехали еще несколько знакомых Марьи Аркадьевны.

За столом Распутин опять начал мрачнеть. Замолчал, хмуро и недружелюбно посматривал на гостей. Отозвал в сторону Марью Аркадьевну и стал упрекать ее, зачем она назвала гостей.

— С чего это ты ястребов этих привечиваешь?

Потом он удалился в спальню, где находилась горничная Марьи Аркадьевны Шура, и стал ей жаловаться:

— Мне так обидно. Зачем твоя барыня окружает Франтика ястребами (так он называл мужчин), они все гак на нее смотрят. Она ко мне приехала, а тут слетелись со всех сторон. Я ей хочу помочь, только пусть она будет со мною, а не с другими.

Шура рассказывает, что он заплакал:

— Ей — Богу, барыня, так это чудно было. Жалостно так говорят, а слезы так и капают. Что это вы так расстраиваетесь, говорю я, жалко мне их очень стало. А они: «Обидно мне, милая, обидно», — ив грудь себя ударили. Уж так мне их жалко, так жалко, барыня.

К гостям он больше не вышел и скоро ушел, пригласив меня на воскресенье.

— Вот увидишь, Франтик, как меня любят и уважают. Не так, как вы, московские.

19 сентября.

В столовой уже разместилось многочисленное, исключительно дамское общество. Шелка, темное сукно, соболь и шеншеля, горят бриллианты самой чистой воды, сверкают и колышутся тонкие эгретки в волосах, и тут же рядом вытертый платочек какой‑то старушки в затрапезном платье, старомодная наколка мещанки, белая косынка сестры милосердия. Просто сервированный стол со сборным чайным сервизом утопает в цветах. Он ввел меня за руку и представил всему оживленному обществу:

— Вот эта моя самая любимая, московская — Франтик.

Все почтительно и любезно поздоровались со мною.

Меня посадили рядом с сестрой милосердия, которую все называли Килина. Я узнала впоследствии, что ее зовут Акулиной Никитишной. Она бывшая монахиня, оставившая монастырь ради Распутина. (Та самая, которая прибегала к нему за охапкой дров в Михайловском монастыре, в Киеве. — В. Р.) Она оставила монастырь ради Распутина. Всюду следует за ним и живет с ним в одной квартире.

Мне налили чай. Я протянула руку за сахаром, но Килина, взяв мой стакан, сказала Распутину: «Благослови, отец». Он достал пальцами из стоявшей возле него сахарницы кусок и опустил в мой стакан. Заметив мое удивление, Килина объяснила: «Это благодать Божия, когда отец своими перстами кладет сахар». И я действительно заметила: все с благоговением тянутся к нему со своими стаканами. Рядом с ним по правую сторону сидела хорошенькая изящная дама Саня П. (как я потом узнала), сестра А. В. (Анны Вырубовой. — В. Р.). Показывая на меня, он ей сказал: «Это Франтик, когда поедешь в Москву, остановись у нее, у ней хата хорошая». Мое внимание остановило одно лицо. Это была еще молодая девушка, не очень красивая, довольно пухленькая блондинка, очень просто одетая, без всяких украшений. Поражало выражение ее глаз, с беззаветным восторгом устремленных на Распутина. Она следила за каждым его движением, ловила каждое его слово, и безграничная преданность и обожание сквозили в каждой черте ее лица.