Заговор в золотой преисподней, или Руководство к действию - [110]

Об этом сообщает Жильяр — придворный воспитатель царских детей. Каковы же были истинные мотивы отмены сборов, неизвестно. Существует мнение, что болезнь детей тут ни при чем. Просто и здесь, на краю пропасти, проявился своенравный характер императрицы, принявшей себе за правило, как, впрочем, и многие русские жены, перечить супругу. Говорят, она в глубине души все еще таила к мужу чувство неудовлетворенной мести за любимого Соловушку. И, конечно же, не упустила момент лишний раз позлорадствовать насчет «бессердечного» супруга. Мол, вот тебе! Вот тебе! За твое упрямство и пренебрежение к моим советам. Сиди теперь там один. Говорила тебе, не связывайся с Вильгельмом, не затевай войну?

Это мало походит на правду, хотя и в духе женской логики. Или отсутствия таковой. Вернее всего туг не одно и не два обстоятельства повлияли на ее решение не ехать, а сумма неких необоримых серьезнейших причин.

Только она остановила сборы, как раздался телефонный звонок. Звонил Родзянко — председатель Госдумы. Г осударыня слушала его и удивлялась приказному тону.

— Вам следует немедленно покинуть дворец, — сказал Родзянко, не объясняя причину такого заявления. И тут императрицу снова подвело августейшее самолюбие. Дело в том, что, звоня во дворец императрице, Родзянко уже знал о предложении Англии предоставить убежище царской семье. Но императрицу задел приказной тон звонившего. Она даже не сразу нашлась, что ответить, свидетель ствуют очевидцы. Установилась пауза. Потом она сказала, справившись с собой:

— Это невозможно. Дети болеют. Если я тронусь с места, — это погубит детей.

Родзянко, чувствуется, сбавил тон. Но все‑таки продолжал довольно непочтительно:

— Когда горит дом — все выносят, — и положил трубку.

Императрица была в недоумении. Тут же передала свой разговор присутствовавшим. И вместе стали размышлять вслух, как следует поступить, учитывая слова Родзянко насчет горящего дома. То ли он предостерегал от возможной стихийной расправы, то ли просто хотел воссоединить царскую семью в Могилеве, где находился царь.

Из анализа всех свидетельств по этому поводу выходит, что Родзянко имел в виду второе — царской семье следовало воссоединиться и принять предложение Англии. Это был бы наилучший и наиразумнейший выход. Но и тут злой рок вмешался.

Императрица все же вняла совету Родзянко (частично!) и решила на всякий случай переехать хотя бы в поезд. Но тут воспротивился врач Боткин. И поездка была решительно отложена.

Потекли тяжелые часы неопределенности, пишут свидетели тех событий. Императрица переживала, не находила себе места. Она говорила окружающим: видно, Государь не зря прислал такую телеграмму. Видно, ему там нелегко. Она почему‑то не допускала и мысли, что могут быть варианты с их дальнейшей судьбой. Она лишь предположила, что он хотел укрепиться духом присутствием семьи. Может, оно так. Супруге виднее. Но вполне может быть, что он просто хотел воссоединиться, чтоб вместе переносить удары судьбы.

И, как результат наихудшего следствия всего этого, — пришло известие об отречении Государя. Видно, он подумал, что любимая Алекс не поддержит его и в эту роковую минуту.

С сообщением об отречении царя явился во дворец все тот же «заботливый» великий князь Павел Александрович. Ему хотелось удовольствия видеть, как сломается «Гессенская муха».

Но императрица выслушала великого князя, стоя перед ним со сложенными впереди руками. Поблагодарила за сообщение и, не меняя горделивой осанки, вернулась к себе в кабинет. И тут выдержка ей изменила. Она впала почти в обморочное состояние. Хорошо, что рядом оказалась госпожа Лили Дэн. Она ее поддержала, не дала упасть на пол.

Опираясь на письменный стол, государыня сделала несколько шагов, повторяя по — английски одно и то же слово: «Эбдикейн! Эбдикейн!» (Отречение! Отречение!).

— Мой бедный, дорогой страдает совсем один… Боже, как он должен страдать!

Вот когда наступило прозрение. Теперь она, наверное, каялась за те козни, которые строила мужу. Но было поздно.

Стараясь хоть как‑то поддержать супруга, царица каждый день слала одну за другой телеграммы ему, умоляя скорее вернуться. Но телеграммы неизменно возвращались с телеграфа с резолюцией, наложенной синим карандашом: «Место пребывания адресата неизвестно».

И в самом деле, в тот момент не так просто было передать телеграмму по адресу. И не только потому, что на телеграфе царил разброд. А еще потому, что Николай в это время был на пути в Петербург. И поезд его был уже блокирован новыми властями.

А брошенную власть уже «подобрали» авантюристы от политики. Они ждали этого момента, они его прибл'ижали всеми силами и средствами, они не упустили шанс. К удивлению того же Родзянко и той же Думы, которые сами выбили из‑под себя стул. Куда подевались они, куда подевались Госсовет и Совет Министров, где преобладали все же русские. В одно мгновение все они были отодвинуты в сторону и на вершине русской государственности оказались Керенский и иже с ним. «Власть не просят, власть, берут». Этот новый постулат был записан в иудейский Толмуд золотыми буквами.

В один из долгих вечеров, будучи у Вырубовой, императрица после долгих слез сказала: «Ты знаешь, Аня, с отречением Государя все кончено для России. Но мы не должны винить ни русский народ, ни солдат: они не виноваты.» (Подчеркнуто мной. — В. Р.)