Заговор красного бонапарта - [4]

— Сумел бы, но зачем это? Если бы он страдал, а то… без памяти. Ну, и пусть умирает спокойно.

— Как так «пусть умирает»?

В вопросе юноши были возмущение и удивление. Опять красивые губы рабочего изогнулись в снисходительной усмешке.

— А ну, конечно! Видите сами — простой мужичок, первый раз, вероятно, в столицу попал. И ноги ему начисто оттяпало. Зачем государству инвалиды? Безногая ценность, подумаешь! Да и ему самому лучше тут, на месте умереть, чем страдать в больнице и потом всю жизнь нищенствовать. Марксистская логика. Помните, как сказал Маяковский: —«Для веселия планета наша плохо оборудована…» А для инвалидов — в особенности…

Пораженный такой резкой точкой зрения, студент не нашелся, что ответить. Он опять посмотрел на лежащего человека и опять гримаса боли искривила его выразительное тонкое лицо. Рабочий поправил свою сползавшую на лоб старую кепку — типичный пролетарский блин, «пролетарская кепка», «шесть листов-одна заклепка» — и оглянулся на группу, окружавшую милиционера.

— А знаете что, товарищ, — обратился он к студенту. — Тут, видно, еще надолго… Пойдем пока пешком. Погода ведь лучше не надо…

Студент молча кивнул головой и оба зашагали по набережной Москвы-реки. Некоторое время шли молча. Рабочий изредка украдкой поглядывал на нахмуренное, взволнованное лицо своего спутника и, наконец, спросил:

— А что, товарищ… Простите, но вас, видно, этот случай очень расстроил?

— Да, — неохотно ответил студент, не поднимая головы.

— В первый раз, что ли, кровь человеческую повидать пришлось?

— Ну, может, и не в первый. Время-то у нас советское — крови везде навидаешься. Но тут просто обидно за человека. Ведь, право, как собака. Никто не помог, никто не пожалел. Еще и ругань кругом. Прямо поверить нельзя, какой бездушный народ теперь пошел. За русских стыдно.

Рабочий опять пожал плечами.

— Да, оно, конечно, мягкости в теперешних душах маловато. Но ведь и жизнь такая пошла, что для жалости нет места. Да… и стоит ли кого-либо жалеть?

Задавая этот вопрос, рабочий незаметно усмехнулся, словно желая поддразнить молодого человека. Он не ошибся: студент встрепенулся. Его возбужденное лицо повернулось к собеседнику. Копна черных волос, слезшая было на лоб, привычным движением руки была отброшена назад, открыв прекрасной формы чистый лоб.

— Как это вы так, товарищ, говорите? — укоризненно ответил он. — Ведь человек погибает… Наш, русский человек! Нельзя, чтобы душа заплывала телом, и человек оскотинивался. Даже и не в жалости дело, а в стране. Каждый в ней на своем месте нужен…

— Здоровый, может быть, и нужен, да и то… А уж инвалиды-то — только балласт… Да и не нужно вообще жизнь человеческую переоценивать. Их, жизней этих, только у нас в Советском Союзе 170 миллионов. А во всем мире мало что не два миллиарда. Товар дешевый…

Студент с негодованием взглянул на рабочего.

— И не стыдно вам?.. А еще русский человек! Пусть там какие-нибудь иностранцы — ну, чорт с ними. Наводнение в Китае, голод в Индии или там война Парагвая с Уругваем… Но наши русские жизни — это ведь наше национальное богатство. Конечно, этот вот несчастный, который под трамвай попал, — это единица… Но вот, когда наши русские люди миллионами гибнут…

Студент вдруг осекся и с оттенком недоверия посмотрел на собеседника. Ему пришло в голову, что этот крепкий рабочий с умным, твердым лицом и точной, ясной речью, по всей вероятности, партийный или кто-либо из начальства «под рабочего». Но потертый, засаленный пиджак собеседника успокоил его, ибо о «гибели миллионов» в Москве, на улице, говорить не безопасно. «Доказывай потом, что ты не верблюд». и не намекал на ГПУ… Рабочий, видимо, понял опасения своего спутника и мягко ответил:

— Конечно, грустно это, но — «лес рубят — щепки летят». Ничто в мире без боли и крови не рождается. Все революции мира делались с кровью…

— А разве нужны они были, эти революции?

Голос студента прозвучал тихо, словно он. спрашивал самого себя. Рабочий с любопытством взглянул на него.

— Да ведь жизнь вовсе не спрашивает нас, нам нужно или не нужно. Помните, как Толстой говорил: «Выпусти из жил кровь, налей воды, — тогда, может быть, войн не будет…» В жизни есть свои законы и она жалости не знает. И для нее жизнь воробья — вот такого (рабочий махнул рукой и стайка крикливых воробьев, роскошно купавшаяся в луже, воздухе и солнышке, с гвалтом взлетела на дерево), и жизнь человека — величины равные.

— Равные? — возбужденно повторил студент. — Ничуть не бывало! Жизнь человеческая — это драгоценность. Помните, может быть, как какой-то поэт сказал:

— Нет в мире ценности, ценнее человека,

Его страдающей, тоскующей души,

Его улыбки ласковой и грустной,

Его веселости, сверкающего смеха

И нежной устремленности его любви безбрежной…

Стихи прозвучали мелодично и красиво. Лицо студента было поднято к небу, и заходящее солнце красиво осветило его худое, выразительное лицо, большие темные глаза и еще почти детские, чистые линии губ под пробившимися черными усиками. Суровый рабочий с улыбкой похлопал его по плечу.

— Эге, дружище, да вы, видно, совсем поэт и романтик! Это в нашей большевистской стране теперь совсем не в моде.