Заговор графа Милорадовича - [52]

Хотя не приехали ни Пестель, ни Никита Муравьев, но Тургеневу не удалось полностью подчинить собравшихся. Тогда и пошел в ход решающий аргумент, припасенный заранее: Глинка поделился сведениями об утечке информации. Он мог сослаться на намеки Милорадовича, не сообщившего никаких подробностей, что почти соответствовало истине. Собравшимся пришлось отнестись к сообщению всерьез — и немедленно действительно возникла напряженнейшая обстановка: все начали приглядываться друг к другу в поисках предателя!

«Я на лице твоем вижу, что ты изменяешь обществу», — заявил Якушкин подполковнику Н.И.Комарову — делегату Тульчинской управы. Хорошенький аргумент, не правда ли? Тем не менее участники съезда сговорились после этого вести наиболее важные разговоры в отсутствии Комарова.

На самом съезде не было принято формального решения о закрытии «Союза благоденствия»; наоборот, был принят целый ряд вроде бы конструктивных резолюций. Очевидно, до присутствовавших все же слишком постепенно доходил смысл того, что заговор раскрыт начальством. По-видимому, решающую роль сыграло вроде бы независимое от Глинки и Милорадовича предупреждение Ермолова Граббе, сделанное уже после съезда.

Совсем не исключено, что это специально было организовано Милорадовичем, который мог сговориться с Ермоловым или отчасти спровоцировать его. Хотя, конечно, Ермолов мог действовать совершенно самостоятельно — ведь сам он в данной ситуации мог руководствоваться исключительно сочувствием к старым товарищам! Впрочем, и Милорадович был его и старым, и старшим товарищем и, во-всяком случае, большим единомышленником, нежели всякие адепты акробатики, окопавшиеся вблизи высшего начальства! И Милорадович тоже нуждался в помощи!

Примерно тогда же, возможно, имели место и другие предупреждения, полученные участниками съезда. Тургенев вспоминал: М.Ф.Орлов, «отказавшийся от общества еще прежде уничтожения оного, сообщил через несколько времени некоторым членам известие, не знаю от кого им только что полученное и в том состоящее, что и съезд членов в Москве обратил уже внимание правительства» — если это сообщение не имеет первоисточником тех же Глинку или Граббе, сведения которых уже начали циркулировать как слух!

Так или иначе, но решение о роспуске «Союза благоденствия» было принято после Московского съезда. В разное время, но достаточно скоро покинули ряды заговорщиков все двенадцать участников съезда. Но чем дальше различные деятели Общества отстояли от съезда и от обстановки, сложившейся на нем, тем труднее было им смириться с его ликвидацией.

Разумеется, угроза разоблачения (дошедшая далеко не до всех и даже не до большинства) была не единственным мотивом закрытия «Союза» — к этому времени вполне успело проявиться значение того, что Александр I отступил от курса на реформы.

Ответственность перед Россией за приостановку реформ несут и царь, и заговорщики, боязнь которых вынудила его к отступлению. В этом — основной вклад декабристов в отечественную историю! Это была пародоксальная ситуация: боязнь заговора заставила царя отказаться от реформ, а отсутствие реформ стимулировало рост недовольства остающихся заговорщиков!

Роспуск «Союза благоденствия» позволил покинуть ряды заговорщиков всем того желающим, и понятно, кто в первую очередь поспешил воспользоваться таким правом: ярые крепостники выходили из оппозиции.

Среди них был такой энергичнейший и решительный деятель, как Михаил Николаевич Муравьев — младший брат лидера «Союза спасения» Александра Муравьева, перечисленный выше в рассказе Якушкина среди заговорщиков, персонально известных царю; М.Н.Муравьев, как упоминалось, был и участником Московского съезда. Позже он прославился при подавлении Польского восстания 1830–1831 гг., а много позже сыграл еще более крупные роли. Ему приписывается знаменитая фраза: «Я не из тех Муравьевых, которых вешают, но из тех, которые вешают», в связи с чем к нему прилепилось прозвище — «Муравьев-Вешатель».

Тогда же покинули Тайное общество и адъютанты Николая Павловича и Михаила Павловича — прочное положение при великих князьях сулило все же больше перспектив, чем оппозиционное словоблудие.

Остающиеся заговорщики еще не дошли до того, чтобы их вешали, но все более удалялись от возможности вешать других.

В Петербурге Никита Муравьев поначалу восстал против закрытия Общества — и писал об этом Пестелю. Он развил такую активность в данном направлении, что, по-видимому, Глинке и Тургеневу именно в тот момент пришлось посвятить его в позицию, занятую Милорадовичем, и объяснить неуместность дискуссий. Вот тут-то Никита и впал, по свидетельству очевидцев (в большинстве не знавших, чем это конкретно вызвано), почти что в шок и в бездеятельность — пережить подобный кульбит было непросто. Ведь это был крах всей его жизненной концепции!

Затем он постепенно пришел в себя. Возвращение на службу, происшедшее весной 1821 года, имело, по-видимому, определенный символический смысл: Муравьев признал над собой власть вышестоящего начальства. Впредь он не дерзал ни на какие серьезные шаги в служебной карьере, продолжавшейся вплоть до краха 1825 года, а жалованье для него, повторим, не имело практического значения. Чем занялся Муравьев в своей конспиративной деятельности — это нам предстоит несколько ниже внимательно рассмотреть.