Загадочный Волжский - [10]

Теперь я понимаю, почему странное переплетение галерей безродненского монастыря вызывало ощущение какой–то нелогичности, заданности, невольно наталкивало на поиск или определенных закономерностей в такой конфигурации, или… или исторических аналогий.

И аналогия нашлась! Стало окончательно ясно, что в далеком селе на Ахтубе замышлялось подобие Киево — Печерской лавры, а богомольный странник Андрей Лукьянович, скорее всего, был знаком или какое–то время жил в знаменитом монастыре. Откуда бы тогда его знания о конфигурации Ближних пещер?

— То, что монах ушел из Киева в далекие степи Поволжья, как раз не удивительно, — рассказывает Емелях, когда позже мы обсуждаем удивительную находку. — Лавра «славилась» не только молитвами и чудесными происшествиями, но и темными сторонами своей жизни. Богатство и безделье не вели к миру среди братии. Борьба за высшие должности в монастыре сопровождалась интригами, клеветой, драками, даже убийствами. Да–да! Тому есть немало свидетельств в летописи обители. Поэтому ее члены нередко покидали монастырские стены, оседали в других местах, организовывали новые скиты. А наиболее честолюбивые и фанатичные, как например Черкасов, тщились даже новые лавры возводить.

Вообще же в дореволюционной России поклонение различным мощам «святых» было известной практикой. Церкви объявляли нетленными останки многочисленных божьих угодников, привлекая толпы паломников, в результате существенно пополнялись ризницы и кладовые церквей и монастырей. Подобное из «чудес», как мы убедились, вполне рукотворно готовилось и в заволжском селе. Но, видно, неудачное время выбрали богомольцы — пошел отсчет двадцатому веку…

Кстати, выяснилась и затея Лукьяныча с колодцем. Оказывается, в Киево — Печерском монастыре тоже был подземный колодец, вода из которого объявлялась «святой» и широко шла на продажу. Она действительно долго не портилась, потому что в основание сруба был замурован серебряный котел. Ну а действие серебра на воду всем известно. Андрей Лукьяныч, стало быть, знал секрет колодца и собирался позаимствовать для своих целей и это «чудо».

Так окончательно прояснилась загадка безродненского лабиринта.

Интересные свидетели

Однако история с подземельями имела небольшое продолжение.

Вскоре после возвращения из Ленинграда мне стало известно, что совсем неподалеку, в селе Заплавном, и поныне здравствуют две бывшие монахини из безродненского монастыря. Одну звали Устиньей, имя другой Настя.

Это был сюрприз!

Побывать у монахинь показалось чрезвычайно важным. Вдруг им известно, что могло храниться в ходах из предметов культа, книг? К тому же у старушек могла быть фотография монастыря. Что он из себя представлял, насколько был интересен в архитектурном отношении?

В один из выходных дней поехал. Дом монашек нашел легко — местные бабули понятно объяснили.

В калитке аккуратного домика едва не столкнулся с опрятного вида седоголовой женщиной, которую за руку куда–то тянула девочка лет пяти. На вопрос об Устинье она закивала головой и хотела было вернуться со мной в дом, да внучка отчаянно запротивилась: как я понял, из–за «мультиков» по телевизору.

В горницу меня провела пожилая, с частыми нитями седины в волосах под выгоревшим цветастым платком, в скромной штапельной блузе и длинной темной юбке, женщина, подслеповато вглядывавшаяся на свету в мое лицо.

— Не пойму кто, — с сожалением сказала она, — совсем слепая стала.

Я объяснил.

— Устя? Сейчас, сейчас. Только не слышит она. Старая. Так и живем — одна глухая, другая слепая, — подобие улыбки отразилось на морщинистом, со склеротической краснотой щек, лице.

Она тяжело перешагнула порог соседней комнаты.

Я огляделся. Весь правый угол горницы заполняли разные по размерам и исполнению иконы. Были среди них кустарные поделки в киотах из папье–маше, но две–три иконы, писаные маслом, выделялись мастерством исполнения, сдержанной простотой. Перед образом Богоматери в громоздком фигурном окладе из золоченой фольги светился в лампадке крохотный ноготок пламени. На столе под иконостасом лежал толстый молитвенник с восьмигранным тисненым крестом на ветхом грязно–сером переплете. Других книг не было видно.

Шевельнулась занавеска. В дверном проеме появилась высокая худая старуха с желтым высохшим лицом и плотно сжатыми морщинистыми губами. Была она во всем иноческом. Черная ряса, перехваченная широким поясом, ниспадала до пола. Голову венчала черная камилавка, креповая наметка вроспуск струилась по плечам. В руках монахиня держала четки в виде деревянных бус.

Мы взглянули друг на друга, кивнули вместо слов. Затем она — отрицающе качнула головой и безмолвно, как появилась, исчезла за занавеской.

Разговаривал я с Настей, в миру Анастасией Абраменковой. Беседовали неспешно и довольно долго. И уже уходя, я совершенно искренне посочувствовал им на одинокую старость: неужели нет никого родных?

Старица помолчала и, глядя куда–то мимо незрячими глазами, со вздохом сказала: «Одни мы векуем… Семьи, дитёв не было, а родные, кто был, давно померли. Никого не осталось…» Она тяжело задумалась. А мне до сих пор непростительно за ту слезу, что вдруг выкатилась и тягуче пролегла по морщинам некрасивого старухиного лица. Не надо бы спрашивать…