Загадочное убийство - [2]

Аналитической способности не следует смешивать с простою находчивостью: аналитик непременно находчив, но часто случается, что человек находчивый совершенно ничтожен в анализе. Известная способность соображать, или созидать понятие, служит обыкновенным выражением этой находчивости, которой френологи, по моему мнению, ошибочно приписали особый орган. Были примеры проявления этой способности даже в существах, в умственном порядке близких к идиотизму; примеры эти были довольно часты и обратили на себя внимание психологических писателей. Итак, находчивость относится к аналитическому дарованию, как часть к целому.

Надеюсь, что рассказ, к которому читатель приступает, сделает для него эти замечания совершенно ясными.

-------------

В 18… году я прожил в Париже всю весну и часть лета и познакомился там с Августом Дюпеном. Этот молодой джентльмен был из очень хорошей, даже знаменитой фамилии; но несчастные обстоятельства, одно за другим, довели его до такой крайности, что он потерял всякую энергию, перестал являться в свете и не заботился о поправлении своего состояния. Благодаря снисходительности кредиторов, за ним осталась маленькая часть родового имения; доходов с этой незначительной собственности могло доставать ему, на самое необходимое, только при строжайшей экономии; о прихотях же нельзя было и думать. Книги были единственной его роскошью, но в Париже их доставать не трудно. Наше знакомство началось в книжной лавке, в улице Монмартр; мы оба искали одной и той же книги; очень замечательной и очень редкой. Это обстоятельство нас сблизило. Мы все чаще и чаще виделись. Меня очень заинтересовала его семейная история, он рассказал мне ее очень подробно с тою искренностью, с тою небрежностью и с тою бесцеремонностью, которые так свойственны французу, когда он говорит о своих собственных делах.

Я был поражен его начитанностью; в особенности же увлек он меня странным жаром и жизненною свежестью своего воображения. Отыскивая в Париже некоторые сведения, необходимые для тогдашних моих занятий, я увидел, что общество такого человека для меня неоцененный клад, и с тех пор сошелся с ним искренно. Мы решили наконец, что будем жить вместе до тех пор, пока я не уеду из Парижа. Так как мои дела были менее запутаны, нежели его, то я взялся нанять квартиру и меблировать ее соответственно нашим двум характерам, прихотливым и меланхолическим. Мы заняли старинный и причудливый домик, совершенно заброшенный по каким-то суеверным преданиям, о которых мы даже и не распросили. Дом этот был почти развалина. Он находился в отдаленной и уединенной части Сен-Жерменского предместья.

Если бы в свете знали наш образ жизни в этом доме, то приняли бы нас за двух сумасшедших, – впрочем, может быть, за сумасшедших безвредных. Наше заточение было полное; мы ни души к себе не принимали. Место нашего убежища осталось тайною, заботливо скрытою от моих старых товарищей; – Дюпен же несколько лет уже перестал бывать в свете и принимать гостей. Мы жили только друг с другом.

У моего приятеля была странность, – или как бы назвать это? – он любил ночь, просто любил ее, за нее самое; ночь – это была его страсть; и я сам потихоньку впадал в эту странность, как и во все прочие, которые были ему свойственны; я всегда предавался совершенно охотно всем его причудливым особенностям. Мрачное божество не могло постоянно оставаться с нами, и потому мы сами изобрели другое, поддельное. При первом дневном луче, мы запирали все тяжелые ставни нашей развалины, и зажигали две свечи с особенным, сильным ароматом, но с самым слабым, бледным светом. При этом дрожащем освещении, каждый из нас погружался в свои мечты; мы читали, писали, разговаривали, покуда часы не уведомляли нас о возвращении естественной темноты. Тогда мы выходили на улицу, продолжали разговор, начатый днем, бродили где попало до самых поздних часов, и искали в беспорядочном освещении и во мраке многолюдного города новой энергии, которой не могут дать спокойные занятия.

В таких обстоятельствах я не мог не замечать на каждом шагу особенной способности Дюпена к анализу и всегда удивлялся ей, хотя и мог уже быть к ней подготовлен богатством идей его. Видно было, что он находил истинное наслаждение в изощрении, а может быть даже и в выказывании этой способности: он откровенно признавался, что находит в этом много удовольствия. Он часто говорил мне, с улыбкою искренности, что для него в сердце многих людей есть открытое окно, и, обыкновенно, за таким уверением следовали непосредственно самые поразительные доказательства, из которых было видно, как глубоко понимал он мою природу.

В эти минуты его приемы были ледяные; он казался рассеянным; глаза глядели в пустое пространство; но, между тем, голос его – прекрасный тенор – делался еще втрое звучнее; все это вместе могло бы показаться рассеянностью, если бы не было полной основательности в его суждениях и совершенной определительности в тоне. В это время я внимательно наблюдал за ним, и часто вспоминал древнее поверье о двойной душе; меня забавляла мысль о двойном Дюпене: о Дюпене-творце и о Дюпене-исследователе. Из всего, что я сказал выше, прямо следует, что я не берусь здесь раскрывать какую-нибудь тайну или писать роман. То, что? я заметил в этом странном французе было просто последствием слишком раздражительного, даже, может быть, болезненного ума. Но пример даст лучшее понятие о сущности его исследований в то время, о котором здесь идет дело.