Загадка да Винчи, или В начале было тело - [6]

Сопричастность к хаосу безумной, больной клетки, ее непредсказуемость, в противоположность предопределенности, которая существует в жизни каждой здоровой клетки, придает ей энергию и жизнерадостность. Она так сильна, что невольно убивает человеческий организм, еще не готовый ее принять. Но природа не статична, хотя может показаться, что она бесконечно дублирует свои механизмы. И даже если рак и ограничен пока смертью, мне очевидно, что в нем заключена система, которая стремится изменить бесконечно повторяющийся путь, проделываемый материей между рождением и смертью, сломать старый детерминизм, столь свойственный биологии. В далеком будущем, когда этот замысел природы будет завершен, цепь, соединяющая поколения, будет разорвана, тяжелый груз наследственности, который через генетический код родители передают детям, отброшен, люди станут свободными и смерть, которой все так долго боялись, будет не черной дырой небытия, а материалом, скрепляющим все живое.

Машина скользит по шумным ручьям, бегущим по асфальту.

Но я уже некоторое время живу в мыслях не о всеобщем благе, а о том, как распорядиться собственной жизнью, о том, что я обычно называю «бегством». Мне все чаще случается оказываться рядом с каким-нибудь посольством, и я всякий раз внимательно разглядываю особняк, в котором оно располагается, хотя знаю, что внутри — самые обычные интерьеры буржуазных квартир. Я и сегодня замедлил шаг рядом с одним из них, но не остановился. Все-таки мне не хватает стимула, чтобы уехать, хотя я не вижу никакого смысла ни в жизни на этом поганом клочке земли обетованной, ни в исполнении долга гражданина, к которому она обязывает.

Я остановил взгляд на своем лице, отраженном в зеркале заднего вида. Он выглядело напыщенным, но в то же время не лишенным достоинства, немного старинным. Воплощение постоянно сдерживаемого раздражения, разочарований и несостоятельности. У всех нас были такие лица.

Нас не корите тем, что палачам

Мы в руки были отданы судом:

Ведь слишком часто, как известно вам,

Где зло, где благо, мы не сознаем.

Предстали наконец мы пред Творцом,

Чтоб Он Своими возвестил устами

Тем, кто Его закон не чтил годами,

В рай или же в геенну им дорога,

А вы, коль скоро мы в расчете с вами,

О милосердье к нам молите Бога^{3}.

В первый раз, Вийон, мне довелось видеть висельников много лет назад, во время войны. Товарищи партизаны болтались на площади в такой же ноябрьский день, как теперь. Я надеялся, что мне еще удастся увидеть повешенных. И такой случай скоро представился. Целый лес, роща мертвых, матерей и отцов семейств, все с отяжелевшими, вытянутыми ногами, в трех метрах от земли. Университетские весельчаки прогуливались среди них, изучая анатомию.

Я нахожусь в Институте анатомии, в лаборатории доцента Фьори, у меня из кармана торчит сборник Вийона.

"Как всегда, неразлучен со своим Вийоном", — говорит он мне, едва заметно тряхнув головой и таким образом многозначительно выражая свое понимание. Нас связывает любовь к анатомии. Он держит меня за своего. Он говорит, что если бы я двадцать лет назад не бросил медицину ради живописи, то теперь тоже был бы доцентом. Не так давно я снова занялся ею, но не для того, чтобы получить диплом. Я бывал в институте, где работал этот мой приятель, только ради заработка. Но и не совсем: я зарисовывал вскрытия, чтобы восстановить навыки художника.

Фьори берет брошюру, которая уже не первый день лежит у него на столе, но которую он до сих пор не нашел времени открыть. Теперь он неизбежно заведет о ней речь.

"Ради меня, ради своего друга, ты должен найти время, чтобы это прочесть, мой дорогой предатель науки. Я все никак не могу понять, как ты, молодой ученый, мог докатиться до того, что зарисовываешь трупы. Ты ведь не патологоанатом, не могильщик и не мясник, чтобы возиться с мертвечиной. Ты ведь так любил анатомию, ты, который был одним из моих лучших учеников, по праву заслуживающим ученую степень".

Я посмотрел на его лицо и почему-то подумал, что он похож на китайского императора, но не на свирепого и высокомерного, а на улыбающегося и довольного, с бородавкой под нижней губой, рассматривающего четырехцветную жесткую обложку брошюры, на которой жирными буквами красовался заголовок «Хирургическая клиника», где автор этого опуса Квадри, этот подлец, как его называет Фьори, спрятался, чтобы оттачивать свое мастерство членовредительства. Он держал его научный труд, который назывался «Статистика по выживанию при хирургическом вмешательстве пациентов с новообразованиями в органах пищеварения за последние три года».

Фьори говорит, что хирурги выставляют напоказ скальпели и кичатся своим знанием, как будто могут победить великую болезнь, как будто им все известно, и к тому же изображают из себя гуманных людей, спасителей человечества, избавителей тех, кому уже вынесен смертный приговор.

"Выживание за последние три года… — хорошенькое исследование! Простой подсчет убитых. Эти ребята — могильщики в белых халатах! — восклицает Фьори. — Научная работа с библиографией на восемь страниц — это в их стиле. Много сносок, мало мыслей".