Загадка да Винчи, или В начале было тело - [2]

А.: Да.

Непосредственный наблюдатель даже может ощутить, как постепенно или внезапно, случайным или естественным образом изменяется такая ускользающая субстанция, как чувство. О чем я говорил?

С.: Признаться честно, Я не понимаю, что вы хотите сказать. Ваша речь подобна осколку темного стекла.

Верно, новые сведения приводят ум в движение и помогают составить правильное представление о явлениях.

Вам, может быть, кажется, что мы способны обуздать буйство фантазии?

Это, конечно, не так.

А все, что мы не можем подчинить себе, вредит познанию и служит лишь развлечению. И, что хуже всего, заставляет нас терять время.

Я попробовал создать числовую теорию цветов. Я пронумеровал цвета по порядку, от самых светлых до самых темных, потому что последние могут поглотить первые, но не наоборот.

В.: Совершенно верно, учитель.

Подожди, не все так просто. Черный, таким образом, имеет самый большой номер, и ты бы поместил его на вершине иерархии, не так ли? Ведь это абсолютная темнота, заключающая в себе, согласно логике чисел, все цвета.

Но на практике, и это я вам говорю, все не так. Серый находится где-то в середине шкалы, что, в сущности, не соответствует его свойствам, а синий и красный, смешанные вместе, дают число, значительно превышающее черный, хотя получившийся цвет всегда будет светлее него. Дорогие мои, вам прекрасно известно, что существует огромная разница между неразведенным пигментом и краской, нанесенной на поверхность картины, не говоря уж об оттенках, полутонах и светотени.

К счастью, формы совсем другое дело. А почему?

Потому что они выводимы из геометрии.

Вот дверь, через которую до́лжно проникать в живопись, делая ее равновеликой науке, правильной и точной, как математика.

А.: Поэтому живопись — важнее всех искусств.

Я доказываю это в обширном трактате, который сейчас сочиняю.

С.: Но как вы преобразовали вашу теорию цветов и чисел?

В.: А что случилось потом, в тот дождливый день?

Внезапно стемнело, и я не понимал, было ли это из-за тумана, поднявшегося от земли, или из-за навалившихся сумерек.

Теперь мне никак нельзя было потерять полосу грязи, которая служила дорогой. Воистину французы не имеют понятия о нормальных дорогах.

Бурж был где-то поблизости.

Осел остановился, переступая на месте.

С.: Пританцовывая?

Потом замер.

Этот осел был очень умным животным, и я его хорошо понимал. Его не нужно было погонять, уговаривать, угрожать ему; если он останавливался, у него на это всегда была причина, притом важная не только для него, но и для меня, и в конце концов я всегда ее узнавал, если у меня хватало терпения подождать и подумать.

Остановившись, он дал мне понять, что дорога привела нас к развилке. Мы были на перекрестке.

И в какой же стороне Бурж?

У кого спросить?

Тут мог помочь, пожалуй, только черт.

А.: И что было дальше?

В.: Что до меня, то я в дьявола верю.

И в самом деле, из чернеющей стены дождя проступили две фигуры. Два существа в капюшонах.

С.: Два черта?

Так как они были верхом на ослах, то скорее напоминали кентавров. Они продвигались вперед, пересекая дорогу, по которой ехал я. И по их невозмутимому виду было понятно, что они знают, куда держат путь.

Я быстро поравнялся с ними и спросил ближнего ко мне, в какой стороне Бурж.

И хотя, конечно, эти путники были самые обыкновенные люди, он не ответил мне и даже не шевельнулся, а так и продолжал сидеть согнувшись и с опущенной на грудь головой, которая отбивала такт дорожной тряске.

В.: Он был мертвый?

А.: Может быть, он спал?

Другой замедлил ход и повернулся ко мне. Я приблизился и спросил, не едут ли они тоже в Бурж. Мне показалось, что он ответил «да», и тогда я попросил разрешения ехать вместе с ними: я опасался разбойников, которые подкарауливают одиноких путников на окраинах городов. Вероятно, мои спутники боялись того же.

Ответа я не получил. Но из-под капюшона на меня с подозрением покосились глаза. Мне нужно было пробудить доверие в этом человеке.

А.: И что вы сделали?

Я сказал: «Ну и погодка же, черт побери!»

Так, а почему вы перестали работать, я вас спрашиваю? Это что такое, скажи-ка: рука или лягушачья лапка?

А.: Извините, учитель.

С.: И правда очень похоже на лягушачью лапку. Разве ты не видишь? Прямо Царевна-лягушка.

В.: А я закончил то, что вы велели сделать, учитель, и, если вам угодно, вы можете дать мне другое задание.

Дай я погляжу.

В.: Кажется, вам не нравится…

Это, должно быть, сосны, стена и дорога, которые ты скопировал с моего рисунка?

А.: Я вижу здесь только какие-то грязные пятна.

С.: Видать, ты не особенно старался. Это вообще трудно назвать живописью…

Хватит, здесь могу судить только я. Сынок, я не понимаю… Я только и делаю, что повторяю вам одно и то же, и мне уже до тошноты надоело говорить это: изображайте то, что́ вы видите и ка́к вы видите. Пока ты делаешь рисунок, это еще на что-то похоже, но когда берешься за краски…

В.: Я пишу так, как вижу.

С.: Более глупого оправдания мне никогда не приходилось слышать.

Сынок, посмотри на эти сосны, дорогу, стену. Ты видишь, какие четкие, уверенные, точные контуры, совсем как настоящие, хотя в природе никто не обводит их углем.

В.