Загадка 602-й версты - [4]

Услышав об этом, Могутченко вначале страшно разозлился, но, когда комиссар матросского отряда — старый большевик растолковал ему, что брань врагов означает признание его заслуг перед революцией, успокоился и втайне гордился этой кличной не меньше, чем орденом Красного Знамени и именным оружием.

Месяца три тому назад Могутченко, не выпуская изо рта трубки, сообщил Полозову:

— Ша, братишка! Агитировать тебя я не имею права. Революционный приказ обсуждать никому не позволено. Поедешь охранять лесосклад и мост у станции — и баста. А заодно и подлечишься. Воздух там здоровый, духовитый, лесной. А тебе главное — воздух, как врачи в предписании указали.

— Да я здоров! Совершенно здоров,— пробовал уклониться от лесного воздуха Иван.

— Ну-у-у!— насмешливо оглядел длинную и худую фигуру Полозова Могутченко.— Ишь ты! Здоров, значит? А ну, иди сюда!

Полозов подошел. Могутченко согнул правую руку в локте и приказал:

— Разогни!

Иван на секунду заколебался, но потом схватил Могутченко правой рукой за кулак, а левой, упершись в его словно высеченное из камня плечо, принялся разгибать руку начальника. С минуту он возился, пока, чуть не задохнувшись от натуги, понял, что эта задача ему не под силу.

Могутченко же смотрел на вспотевшего Ивана, как смотрит уверенный в своей силе добродушный сенбернар на еще не окрепшего, но заносчивого щенка.

— То-то же,— проговорил он, когда Полозов оставил свои бесполезные попытки.— А говоришь, здоров. Вот что, я к тебе на станцию приезжать буду. Не так чтобы очень часто, а раз в месяц обязательно заеду. И каждый раз буду проверять твою силу. Разогнешь руку, в тот же день возьму на оперативную работу. Договорились?

Могутченко говорил вполне серьезным тоном, но глаза его лукаво поблескивали.

— Договорились,— кивнул в ответ Иван и самолюбиво добавил:— Только ты не очень-то гордись. Через месяц я разогну твою лапу как миленькую.

— Давай, давай,— усмехнулся Могутченко.— А пока уточним обстановку боевых действий. Ты отвечаешь за сохранность железнодорожного моста. Он небольшой, но вредный. Рванет его какая-нибудь контра, и Москва на недельку будет отрезана от Владивостока. А неделя... сам понимаешь, в серьезный момент — срок большой. Да и склад... На нем ничего, кроме леса, нет. Но зато этого леса с полмиллиончика кубов наберется. Сухого, строевого. Подожгут, такой кострище получится, ни пройти, ни проехать. Убытки будут огромные, сообщение прервано, да и леса кругом на сотни верст выгорят. Понял?

— Понял,— уныло ответил Полозов.— И буду я там вроде старика с дубинкой по складу ходить.

— Тю! Дурак!— искренне удивился Могутченко.— Мы ему даем тридцать боевых хлопцев, вооруженных, как надо, а он кочевряжится. Баста! Поезжай, охраняй, что поручено, и копи здоровье. Оно тебе скоро понадобится. Учиться поедешь.

— Учиться?!— удивился Иван.— Куда?

— В Москву, братишка,— ответил Могутченко, и Полозов уловил в голосе начальника отдела скрытую зависть и сожаление. Это еще более удивило Ивана. Чему завидует начальник? Его поездке в Москву? Так ведь он и сам там часто бывает, по нескольку раз в год. Иван недоверчиво посмотрел на Могутченко.

— Почему именно я должен ехать? А ты?

— Может, стоило подучить и меня,— невесело усмехнулся Могутченко, и Полозов разгадал затаенную тоску старого моряка, на всю жизнь оставшегося недоучкой. Но Могутченко уже спрятал невольно прорвавшееся чувство за шутливой фразой:

— Да ведь начальство-то у нас знаешь какое? Молодым дорогу открывает.

— Молодые подождать могут,— в тон ему ответил Иван.— А вот бугаев, вроде тебя, товарищ начальник, учить надо, а то они своими кулачищами такого натворить смогут....

— Вот, вот,— даже прищурился от удовольствия Могутченко, поняв, как задела Ивана неудачная попытка разогнуть его руку.— Пошлем тебя, поучишься года четыре-пять, войдешь в силу, а потом, этак году в тридцать втором, вернешься сюда и сядешь на мое место.

— Иди ты...— взвился Иван при одной мысли, что Могутченко может заподозрить его в карьеристских намерениях.— Мне и на моем месте неплохо. Да и не поеду я никуда. Дел и так невпроворот. Бандюков в лесу, что кукушек, а ты — учиться!

— Молодые чекистские кадры должны быть вооружены, кроме опыта работы, опыт-то у тебя есть, глубокими и всесторонними знаниями во всех областях науки, народного хозяйства и культуры,— назидательно и монотонно, как по шпаргалке, проговорил Могутченко явно не свои слова.— А ты что, считаешь себя опытным, но уже не молодым кадром?

Полозов мог говорить о чем угодно, кроме своего возраста, особенно если разговор шел с начальством.

— Ладно. Когда буду совсем здоров, тогда и поговорим, молодой я или старый,— уклонился он от ответа и ретировался из кабинета Могутченко.

Дело в том, что еще мальчишкой в самом начале гражданской войны Иван через знакомого комбедчика достал справку, в которой удостоверялось, что он сын бедняка, с детства батрачил, имеет от роду восемнадцать лет и горячее желание с оружием в руках драться за мировую революцию. В этой справке все было правильно, кроме возраста, но она-то и помогла Ивану Полозову на пятнадцатом году стать солдатом революции. Выручил высокий рост и железное здоровье. Недаром он с пяти лет батрачил у самых кондовых кулаков. Титы Титычи умели закалять своих батраков. Слабосильные такой жизни не выдерживали, а из тех, кто выживал, получались железные люди. Но как Могутченко узнал подлинный возраст Полозова, для Ивана навсегда осталось загадкой.