Задание - [25]

— Почему?

— Психологическая сила толпы.

— Что-то я не верю в эту силу…

— Не знаешь, что многие люди живут не как им подсказывает разум или желание, а стараются жить, как все? Не слышал, что трудно быть самим собой? Я имею в виду человека с индивидуальностью.

— Совсем не трудно, — вспомнил Леденцов капитана Петельникова, ярче которого людей он не встречал.

Психологию на юрфаке сдавать еще предстояло. Видимо, наука зыбкая и парадоксальная. Всем известно, что нужна воля, чтобы удержаться от плохих дел. Но вот мама доказала, что силой воли спасаются и от хороших. Как же так?

И, словно уловив его недоумение, Людмила Николаевна улыбнулась хитренько. Леденцов смотрел на нее, перестав жевать селедку, которую, впрочем, можно было и не жевать, ибо во рту она таяла.

— Боря, если бы ты выбил соседское окно, ты бы признался?

— Мам, стекол я даже в детстве не бил.

— Допусти.

— Конечно, признался бы.

— А вот в прошлом месяце ты менял проводку у старушки в шестой квартире… Воскресенье ушло. Почему же назвал себя электриком из жилконторы?

— Иначе бы она отказалась от помощи.

— Застеснялся хорошего поступка?

— К чему себя выпячивать…

— Вот и мальчишка в трамвае не стал выпячиваться.

— Я стеснялся не поступка, а благодарности.

— Так ведь тебе не двенадцать лет, и ты работник милиции. Кстати, эта бабушка до сих пор убеждена, что ты электрик. Когда приезжаешь на милицейской машине, она полагает, что тебя привозят из вытрезвителя.

Леденцов перестал есть… Уж коли подростку в трамвае не совладать с психологической силой, в общем-то, хороших людей, то каково ребятам в Шатре? Друг перед другом-то? Их надо лишить обоюдного тока дурных сил, разобщить, расшвырять по разным и хорошим коллективам… Надо? Но ведь он для этого и заслан в Шатер. Выходит, капитан все это знал: и про психологию, и про подростковую неуверенность, и про мальчишку в трамвае.

Леденцову захотелось посоветоваться с матерью, уж коли Петельников выдал их тайну. Рассказать про отличника, про сигарету, про испуг самих мучителей… И представил, как от холода побледнеет мамино лицо, дрогнут тонкие пальцы и голос высохнет до шепота. Он вздохнул, и вроде бы бессвязные слова вырвались сами:

— Чем их задеть, что в них искать?..

Но Людмила Николаевна поняла.

— Боря, ищи в них душу.

— А душа есть у всех?

— Непременно.

— И у негодяев, и у преступников?..

— Только она глубже спрятана.

Леденцов глянул на часы и встал.

— Ты куда?

— Искать глубоко спрятанные души.

15

В Шатре пахло киселью.

— Привет, шатрапы! — бросил Леденцов новое словечко, сложенное им минимум из трех слов: Шатра, сатрапа и шантрапы.

Ему не ответили.

Бледный сидел, уцепившись двумя руками за скамеечные рейки. Его всегда упорный взгляд не имел ни силы, ни смысла. Иногда он облизывал губы и тихо отдувался.

Высоко закинув голову, Шиндорга пил из бутылки пиво длинными медленными глотками; белесая струйка текла по его круглой щеке и пропадала под воротом рубахи. Темная челка слиплась — от пота ли, от грязи или от того же пива…

Грэг лежал на скамейке, как цыпленок табака: распластанно, придавленный своей гитарой. Глаза закрыты, волосы касаются земли, замшевая куртка в серых землистых пятнах.

Ирка развалилась на лавке, широко расставив ноги и опустив голову. Ее кожа, видимо, настолько побледнела, что загоревшие скулы сделались лимонными. И сильнее выпятились губы.

— Что случилось? — спросил Леденцов.

— Артист, скажи, — тихо велел Бледный.

— Я умираю, — засморкался Грэг.

— Хлебни пивка, — предложил Шиндорга.

Артист хлебнул лежа. Видимо, силы появились, потому что он сел и взялся за гитару. Тонкий голос неузнаваемо похрипывал-посипывал, и казалось, что Грэг учится кудахтать.

Жил-был у бабушки Шиндорга-внук,

Шестнадцать балбесине стукнуло вдруг.

Бабушка Шиндоргу очень любила,

Шестнадцать бутылок «Агдама» купила.

Мы там плясали, орали и пели,

Выжрали все и теперь заболели.

Артист вновь лег, бессильно накрывшись гитарой. Непривычная здесь тишина почему-то пугала. Только листья шуршали над головой. Под ногами перекатывались — сами, что ли? — порожние пивные бутылки. Запахи алкоголя, прокисшей еды и лука воротили.

— Поздравляю, — сказал Леденцов Шиндорге.

— Не за что.

— Почему меня не пригласил?

— Где ты живешь, я знаю?

Леденцов порадовался, что не знает. Пригласил бы — не откажешься. И что бы там делал? Не давал бы пить? Только посмеялись бы. Сам бы пил? Хватит одного раза.

— Неужели шестнадцать бутылок? — не поверил он.

— По числу лет, — самодовольно подтвердил Шиндорга.

— А народу сколько?

— Еще трое…

— Все равно выходит более двух бутылок на брата, — удивился Леденцов.

— Я только стакан хватила, — низким неженским голосом сказала Ирка.

— Сам-то на наших глазах семьсот высосал, — вмешался Бледный.

— Дело не в литраже, — слабо заговорил Грэг, — а в закуске. Картошка, помидоры да вареная колбаса. Прижимистая, хотя бабушка Шиндоргу очень любила.

— А кофей с лимоном? — защитился Шиндорга.

— Бледный эти лимоны жрал с солью и перцем, — хохотнула Ирка.

Леденцову стало так противно, будто напился, с ними скверного вина и наелся лимонов с перцем. Хорошие поступки, глубоко спрятанные души… Пока он ломает голову над их поведением, эта шантрапа спокойненько попивает дешевый портвейн. Да стоят ли они того, чтобы тратить на них силы и время, — кстати, с завтрашнего дня уже драгоценное оперативное время, ибо завтра в девять ноль-ноль он должен быть в райотделе? Не плюнуть ли на них, тем более что уже никто ничего ему не поручал и никто ничего не спросит.