Зачем мы стареем. Наука о долголетии: как продлить молодость - [29]

«Биология – очень редукционистская наука, – говорит Дэвид Джемс, с которым мы уже встречались в главе 2, где он критиковал теорию окислительного повреждения. – Смотрите, функция генов, то есть то, как они работают, была открыта не на примере человеческих генов. Это узнали по опытам с бактериями, даже бактериальными вирусами. Идея в том, чтобы начать с чего-то простого и потом усложнять. Если в простом организме удается разобраться, у вас появляется отличная стартовая площадка, чтобы посмотреть на других. Я по-прежнему считаю, что это работает. C. elegans – животное с нервной системой, эмбриональным развитием, половым размножением, мышцами и всяким таким прочим, и мы на его примере узнали кучу нового о фундаментальных принципах старения».

Джемс увлекся биологией старения в начале 1980-х, когда учился в Сассекском университете, под сильным впечатлением от книг Томаса Куна, американского физика и философа. Кун писал, что революции в науке производят воображение и концептуальные скачки, «смены парадигмы», а не медленное и постепенное накопление фактов. Джемс хотел туда, где можно было ждать революций, где оставались важные вопросы. Получив диплом, он отправился посмотреть на мир: два года путешествовал, работал, участвовал в политических революциях в Латинской Америке. В конце 1980-х он вернулся в Великобританию и защитил диссертацию по генетике в Университете Глазго. Геронтологии он посвятил себя только в середине 1990-х – засучив рукава занялся червяками в Университете Миссури в США.

Выбирая свой путь в науке, Джемс искал чего-то такого интересного, что мотивировало и увлекало бы его всю жизнь. Старение было как раз такой темой. «Главная причина болезней на свете! Разве это не самая важная тема в биологии вообще? – спрашивает он. – Ну ладно, может, еще природа сознания. Но в границах медицины нет ничего важнее, и жуть как странно, что этим не занимались. Я понял: господи, вот огромная тема, которую вообще не замечают! Потрясающе».

Вернувшись в 1997 году Великобританию и начав работу в Университетском колледже Лондона, Джемс сосредоточился на запутанном наборе генов (как оказалось, их там тысячи), которыми управляет ген-бригадир FOXO в сети распознавания питательных веществ C. elegans. Джемс надеялся понять, каким образом эта система производит изменения клеток, тканей и целых организмов, которые мы видим как старение. «Я хотел найти гены старения и тогда понять, что это такое. Но это оказалось ой как непросто», – смеется он, протягивая мне лист бумаги, испещренный каракулями, похожими на схему соединений большой телефонной станции. Это взаимодействия генов, в которых он пытается разобраться.

По соседству с Дэвидом Джемсом в Университетском колледже Лондона трудится Линда Партридж, директор Института здорового старения при этом вузе. В то время как Джемс занимается поиском связанных со старением генов у червей, Партридж выбрала в качестве подопытного животного плодовую мушку-дрозофилу. Задумчивая и тихая женщина за 60 в оригинальных, по-совиному круглых очках, Партридж увлеклась наукой еще в школе. «Мне было интересно, как все работает, как люди пытаются вырвать у природы ее тайны… – рассказала она мне. – Я тогда прочитала несколько не то чтобы целых биографий ученых, скорее рассказов, как они жили и как открывали разные вещи, и весь этот процесс, сила воли, которая им была нужна, изобретательность… Я ими просто восхищалась».

Партридж росла на пороге больших перемен в обществе, когда замужество и материнство были еще судьбой, если не мечтой, стольких девочек, и никогда не думала, что сама станет ученым. Но у нее был острый ум, ее семья была широких взглядов и поддерживала ее, и она поступила в Оксфордский университет. Сегодня Линда Партридж – самобытный исследователь и весьма авторитетная фигура среди геронтологов. Она делит свое время между Университетским колледжем Лондона и Институтом Макса Планка в Кёльне, где стала одним из директоров-учредителей Института биологии старения.

По образованию Партридж – эволюционный генетик. «Старение с эволюционной точки зрения очень странная штука, потому что явно не способствует выживанию, – размышляет она. – Вот организм, который сконструирован так, чтобы развиваться в строгом порядке до взрослой особи, а потом он раз – и разваливается. Разве не проще поддерживать организм в рабочем состоянии, чем строить с нуля? Так почему же происходит этот процесс упадка и смерть?»

Когда в конце 1990-х была открыта роль сети распознавания питательных веществ у C. elegans, Линда Партридж и Дэвид Джемс начали задаваться вопросом, нет ли связи между этой сетью и долголетием у подопытных дрозофил Партридж. Она в это не особо верила. Но им с Джемсом представилась возможность проверить эту догадку, когда их коллега Салли Ливерс, занимавшаяся механизмами клеточного роста и деления при раке, углубилась в функции сети распознавания питательных веществ у мух и совершенно случайно обнаружила один крайне важный для роста организма ген: при его мутации рождались мушки-карлики.

Из-за того что открытие Ливерс пролило свет на внутреннее устройство раковых опухолей, ученые, по словам Партридж, «так и бросились выделять другие гены того же пути». Однако никто не следил, живут ли мушки-мутанты дольше обычного. «По-моему, никому дела не было – эта область считалась отстойником в науке!» – смеется Партридж. Тем не менее биологи охотно делились своими линиями мутантов с исследователями из Университетского колледжа Лондона, и те вскоре выделили ген, при мутации или полном удалении которого продолжительность жизни мух возрастала на 48 %. Ген назвали chico