Забытый раёк: книга стихов - [3]

* * *

В колониальной нашей лавке

давно провалены все явки,

все перепутаны пароли

на этикетках,

сидят ночные чак-мооли

в злаченых клетках;

квакушки,птицы и собаки —

сплошные символы и знаки,

и всякий идольчик точеный

необорим, как кот ученый

из дебрей Явы,

а уж турусы на колесах —

одна растрава.

Тома с банановой бумагой

сродни искусам,

и я томлюсь туземной тягой

к стеклянным бусам.

Но всё мне тут не по карману,

резьба кальяна,

ни бондиана, ни гондвана,

аргентум серег и солонок,

лишь бубенцов дешевых пара

да керамический слоненок

с Мадагаскара.

«Град святого Петра, тебя выбелил град...»

* * *

Град Святого Петра, тебя выбелил град,

обесцветили высолы красных бригад,

невеселых побелок,

где в созвездье Весов и в созвездье Часов

запирается твой солончак на засов

двух ржавеющих стрелок.

И не то чтоб Дидим, а почти побратим,

блудный брат в друга, в гостя легко обратим

в твоих тайных карталах;

в них палаткою в храме застыл Севморпуть,

вмерз в пространство, которого не развернуть

перекройкой кварталов.

Но ты все-таки длишься молвою из уст,

тенью порскаешь вдруг из куста или в куст,

прорастаешь в забытом газоне искусств,

не сдающийся клевер;

не тебе своё «never!» кричит воронок,

стае вечных гусей, ее вектору в срок

перелета на север.

«Горит, как солнце, центр земной...»

* * *

Горит, как солнце, центр земной,

а солнце катится как с кручи,

и в колбе светится цветной

гомункул доктора Петруччи.

Пылает тигельным огнем

ртуть, этот пункт шкалы прокатный,

и брезжит за моим окном

пейзаж чеканный и закатный.

«Наговорили, что плоть излучает какое-то поле...»

* * *

Наговорили, что плоть излучает какое-то поле,

наговорили, что наши границы — размыты.

Милый, с чем смешаны мы и кто мы с тобою

в этих объемах кубизмом одетого быта?

Перышко вечное! Строчки под пальцами кружат.

Кисть невеликая! Краски стекают — картиной.

Милый, такая судьба нам: в жару или в стужу

между вещами и ветром служить серединой.

Ночь очевидна и невероятна трикратно,

всё в ней охота на лис и волна по сувою.

Милый, смотри, как над нами плывут безвозвратно

Сфинкса лицо, облака и луна над Невою.

ИЗ ЦИКЛА «ДРИАДА» («Робкое дерево, робкое тело...»)

Ларисе Ёлкиной

Робкое дерево, робкое тело,

хрупкое телево, кроткое дево,

талово тулово, плоти кувшин,

грусть сокрушающий лепет крушин,

знак пограничного племени, чадо

думы людской и цветущего сада,

овеществление книжных тирад,

простолюдинка древесных триад —

дриада.

«Три осуществленных мира...»

* * *

Три осуществленных мира,

утроенье бытия:

новорожденное солнце,

приостывшая планета,

хладнокровная луна.

Трех времен разброд по нитке,

три орбиты разрывают

безвоздушное пространство

на неравные куски.

Солнце греет мне виски,

холодит луна затылок,

а планета дарит хлеб,

затаив в середке пламя.

Солнце правит пьесой утра,

у планеты роль дневная,

а вечерняя досталась

зачарованной луне.

Ночь таит четвертый образ,

безголосый и безликий.

«Лосиная шкура на крыше сарая...»

* * *

Лосиная шкура на крыше сарая,

косматая, тертая, к ночи сырая,

осенний мотив.

Колеблется август, колышутся ели,

и птахи слетелись на старом наделе,

крыла распустив.

Небесный клочок, бирюзовые перья,

томится крылечко, не хлопая дверью,

ступеньки тоски.

Дубленая шкура судьбы одичала,

того и не счесть, что давно обветшало,

итак, начинается осень с начала

и с красной строки.

Примета одна, паучок коси-сено,

касается лба и слетает с колена,

июлю верна.

Осенним полна осязанием кожа,

а даль неприветлива и непригожа

и наклонена.

«Я тебя прошу: подмети мне осень...»

* * *

Я тебя прошу: подмети мне осень,

усмири листвы рыжую поземку,

брось мне на крыльцо ветвь сосны зеленой

и побудь со мной, вольный сын эфира!

тучные стада отсылай подальше,

овчара отар облачных — за ними,

пусть подсветят солнц однодневных лики

буйный палисад позднего пространства,

где цветет теперь только роза ветра,

зеркала морей вечный многолетник.

«Стопленочное домино...»

* * *

Стопленочное домино

на множество персон,

твое любимое кино —

обычный смертный сон.

А мой театр — всегда вертеп,

в нем куколки парят,

и в свете святочных судеб

у них глаза горят.

ДВОР

Не то кинто, не то как тот степист на каблуках

три курящих повара в дурацких колпаках.

Помойки прихлебатели для мартовских утех,

двунадесять хвостатых, впрочем, куцый громче всех.

Отряд летучих беженцев, избравших данный брег,

все чайки безымянные и чайка имярек.

От них взлетают в стороны — кто стаю расплескал? —

все вороны как вороны и столетний аксакал,

и голуби, ах, турманы, почтовые крыла,

два палевых, и сизые, и белый добела.

Мы все тут персоналии, кто за рулем, кто шмыг,

малярши, водопроводчики, орлы из прощелыг,

пенсионеры, две школьницы — с клиентами, увы... —

три рокера с окраины и джокер из Москвы,

служивые, бывалые, студенты, детвора,

городская сумасшедшая, начальница двора,

по четвергам и вторникам в полночный час былой —

прозрачный призрак дворника с мистической метлой.

А надо всей компанией, как гордость и краса,

любимый мой брандмауэр с оконцем в небеса.

«Взять и смешать...»

* * *

взять и смешать

праздничный эль

с праздничным «эль»

в слове «люблю»

РЕЖИССЕР

Что это за пьеса?

Я спрашиваю: что это за пьеса?

Вы только гляньте на массовку:

комиссары, сатрапы, рабочие, крестьяне, Гай Юлий, Марк Аврелий,

Мичурин, Чапаев, партизаны, шваль раз, шваль два, предатель,