Забытый раёк: книга стихов - [2]

и им предела нет.

«Весь этот жизненный уклад...»

* * *

Весь этот жизненный уклад ушел в романс или эклогу,

так отлетает аромат, выветриваясь понемногу.

Пока что живопись видна, но переходит в чин эстампа,

еще лампада зелена, и лампа зелена, и лампа.

Свари мне соус буайябез, подружка бабушки любимой,

там, где барометра отвес не бредит Римом или Лимой,

где аноним и имярек пропажу ищут и находят,

а церковь греческую снег крещенской радостью обводит,

где топятся камин и печь, с мороза по-январски пылки,

и ни секунды не сберечь: уже у Вечности в копилке.

БУДУЩЕЕ НАСТАНЕТ

1. «В золоте и лазури...»

* * *

В золоте и лазури

будущее настанет,

будет извергаться Везувий,

будет тонуть «Титаник».

Вспахан надел угодий,

патент процветанья выдан,

но из-под ног уходит

почва времен Эвклида.

Что ж ты цветешь, ввергая

в нежность на полувздохе,

розою, дорогая,

на пустыре эпохи.

2. «Вот он идет...»

* * *

Вот он идет,

наша надежда,

в старой беретке.

В узелке у него

хлеб насущный.

Сейчас он сочинит песню,

и будущее настанет.

3. «Назови античные одежды...»

* * *

— Назови античные одежды.

— Тога и стола.

— Что ты знаешь о всадниках?

— Войско монголов,

чувство лука и стремени.

— Главное свойство глагола?

— Он в будущем времени.

«Это не соло уже, но еще не трио...»

* * *

Это не соло уже, но еще не трио,

два гитариста, как два человека из Рио.

За стеной в кариатидах невские воды,

у молодости в горсти капля свободы.

Приносит вздохи Альгамбры и Лохнагара

в литературный вечер рокот гитары.

Смешав с искусственным светом вечные тени,

над очарованным залом стоят на сцене

в мечтах неопределенных, в рубашках мятых

два альбигойца конца шестидесятых.

«Было давно? — Длится и днесь...»

* * *

Было давно? — Длится и днесь.

Вы уже там? — Мы еще здесь.

Виден ли створ? — Слышен из шхер.

Шепот и плеск? — Музыка сфер.

Воды поют? — Даже роса.

На голоса? — На голоса!

«Живя во власти Льва, ночного Зодиака...»

* * *

Живя во власти Льва, ночного Зодиака,

где сырость норовит вползти по складкам в плед,

когда не протоплю, я мерзну, как собака,

в ледащем свитерке из пролетевших лет.

Вернулся на чердак полет летучей мыши,

и снова мимо троп грядет шуршащий ёж,

в салазках домовой в час ночи едет с крыши,

по стыкам старых стен прокатывая дрожь.

Вступают в диалог сверчок и древоточец,

так много стало звезд, что не хватает глаз,

и к четырем утра на сне сосредоточась,

уходят цвет веранд и полусвет террас.

ГОРОДСКОЙ РОМАНС

Шел я с Дульной на Курковую,

а когда совсем продрог,

ветер сдул шапчонку новую

на крещатике дорог.

Я бежал за ней обочиной

по Затворной, Межевой,

от Прикладной, чуть подмоченной,

до дождливой Ложевой.

И у дома деревянного

в безымянном тупике

меня встретила румяная

с моей кепочкой в руке.

Приусадебными вспольями

в дом вела она меня,

самоварными угольями

безоружного пленя.

За пороховою мельницей

и живу теперь я с ней,

с кружевницей, рукодельницей,

оружейницей моей.

За ложбинкой подкалитною

я на девок не гляжу,

и теперь на Дроболитную

по Лафетному хожу.

ПУТЕШЕСТВИЕ

Нине Буториной-Васильевой

Подружка детства! Рея, греки

тебе друзья — да Магеллан

с Колумбом. Не земные вехи,

не горы, долы или реки,

нас разделяет — океан.

По воле Божией перечить

судьбе самой — суровый дар.

Какие звезды в этот вечер

вдоль побережий и наречий

земной просматривают шар?

Стихии первозданной блики

корабль твой пестуют во мгле,

когда твой родственник великий

глядит задумчиво из книги,

раскрытой на моем столе.

Уснул, в Атлантику вплывая,

твой сын у жизни на краю.

На зыби — зыбка вековая,

неслышно качка килевая

лепечет: баюшки-баю.

Как рыбка, спит над Атлантидой

больной младенец. Глубина,

след женский на воде, из виду

пропавший, шепот нереиды,

ночь, океан, фонарь, волна.

В мой день влилась печали йота,

ночная капелька чернил,

промеры недоступны лоту,

просторы перешли в высоты,

мы стали точками мерил.

Светило из воды вставало,

чтоб в воду кануть ввечеру,

смерть от младенца отступала,

а небо пересоставляло

свой звездный атлас на юру.

Где весь июнь заря алела,

а полночь мчалась без весла,

на водах древнего предела

Млекопитательница пела,

Путеводительница шла.

Всё плыло — сутки, зодиаки,

вода нейтральной полосы,

мальки, русалки, сны, каяки,

а день и ночь меняли знаки

в игре в песочные часы.

И каждый океанский атом

вбирала в донные поля

(всё — с Ниагарским водопадом,

Невой, Босфором и Евфратом)

двухполушарная Земля.

Подружка детства! светом выткан

мелка след юрский на доске,

туманность скручена в улитку,

и ты напишешь мне открытку

на корабельном ветерке.

«Они были из тех гостей, что уходят рано...»

* * *

Они были из тех гостей, что уходят рано,

не успев засидеться, забыть, для чего пришли,

Альбионовы правнуки в старых плащах тумана,

в чьих глазах морская волна с полосой земли.

Эта стать с прямой спиною сродни геройству

быть собою там, где чужие и где свои,

оставаясь самой любовью, что, в общем, свойство

всех известных и всех безвестных из их семьи.

И пока нам дано вспоминать, потеряв из виду,

за бокалом Аи, за тропою ночных рябин,

они вовремя возвращаются в Атлантиду,

подымающуюся к случаю из глубин.

Они были из тех, которыми удостоен

город, им вслед вздыхающий неспроста

парой дышащих иорданских черных промоин

накануне Крещенья у Охтинского моста.

«В колониальной нашей лавке...»