Забытый - [12]

— Вот именно из-за войны… — объяснил он. — Не приходится, по крайней мере, платить авторских… Что вы хотите? Финансы наши терпят такой дефицит.

Действительно верно, что в наш век вопросы экономики преобладают над всеми остальными.

Началось представление «Златоглава». Упорно ходил слух, что автор — в театре. Женщины с обнаженными плечами, усыпанными хризопразами, высовывались из своих лож, чтобы рассмотреть его.

— Месье Поль Клодель, — снова пояснил мне Мишель Ворагин, любезность которого в самом деле не знала границ, — был перед войной консулом в Мараканде, и мы все сохранили о нем самые приятные воспоминания. Ах! Если бы Франция всегда умела так удачно выбирать своих дипломатических представителей.

Это рассуждение, исполненное горечи, было прервано шумом аплодисментов, раздавшихся со всех сторон, — Лили Ториньи вышла на сцену.

Клянусь, не опасаясь возражений, — трудно автору желать, трудно мечтать о лучшем, более совершенном исполнении. «Маленькая девочка из моей родной страны, — пишет месье Морис Ьаррес в „Колет Бодош“, — я даже не сказал, что ты красива». Теперь, когда мне приходится хвалить искусство Лилиориньи, мне почти неловко, что я раньше говорил о ее красоте. Игра ее, поймите меня хорошенько, достигала полного совершенства. Благодаря ее таланту самые головоломные фразы автора «Дерев» и многих других шедевров становились простыми, прозрачными, словом — доступными самому ограниченному из этих неискушенных зрителей, сливающих воедино свои восторги по адресу поэта и по адресу чудесной артистки. В нашей ложе, за исключением, пожалуй, Азима Электропулоса, все рыдали. Мог ли я себе представить, что этот день, так скверно начавшийся, закончится таким апофеозом!

— Bella! Bella! Bellissima! — не переставая кричал позади меня маркиз Лашом-Аржантон.

Мишель Ворагин тронул меня за руку.

— Конец второго акта! — шепнул он. — Пойдемте, лучше не ждать, пока опустится занавес, а то нас захлестнет в коридорах толпа беснующихся поклонников!

Я вышел с сильно бьющимся сердцем вслед за этим догадливым человеком.

Две секунды спустя мы были перед дверью уборной талантливой девы. Мишель постучал. Я назвался.

Дверь приоткрылась, белая ручка схватила меня за руку.

— Войдите, друг моего сердца! — шепнул ангельский голосок, повторяя фразу, которой одною ночью в Парме Кресченция встречает Фабриция. Дверь захлопнулась перед самым носом целой толпы краснеющих молодых людей, устремившихся сюда со всех сторон, каждый с букетом величиной с добрый бомбометатель.

Я остался в уборной Лили Ториньи, с глазу на глаз с ней.

— Этьен, — начала она, — как вы нашли мою игру? Вместо ответа я опустился на одно колено и, схватив ее руку, оросил ее слезами.

— Ах! — молвила она, — ты, по крайней мере, артист — и настоящий.

Она повторила:

— Настоящий артист! Если бы ты знал, дитя мое, какая это редкость по нынешним временам!

Тут я заметил, что рука у нее слишком горяча.

— У вас жар! — воскликнул я.

Она остановила на мне взгляд, полный восторга и экстаза.

— А ты думаешь, что иначе я могла бы так играть? У меня закружилась голова. Я крикнул ей:

— Но разве вы не знаете, безрассудная актриса, что эти слезы и возгласы, которые исходят из самого сердца, усиливают бледность худеющего чела и что… любить страдание значит бога искушать!

— Ах! — вздохнула она. — Ты говоришь хорошо. Еще, еще говори, как сейчас… Я уверена, что у тебя где-нибудь есть готовая пьеса в пяти актах.

— Нет, нет, — запротестовал я. — Никакой пьесы в пяти актах. У меня — только моя любовь, но она беспредельна.

Она, улыбаясь, пожала своими очаровательными плечами.

— Дитя, — сказала она, — дитя! Сегодня утром ты и не подозревал еще о моем существовании.

— А мне кажется, что я знал вас — всегда!

Клянусь вам, со своими белокурыми волосами, в которых от электрических лампочек плясали огоньки, она была прекрасна в этот момент.

Снопы цветов отражались и повторялись бесконечно в зеркалах, рамы которых были украшены поздравительными открытками поклонников моей возлюбленной Лили.

Она секунду с улыбкой восторга смотрела на меня, опустившегося на колени у ее ног и покрывающего ей руки поцелуями.

И слова, сладостные и предвиденные, упали с ее уст.

— Этьен, я люблю вас.

Как мне понятно после таких слов знаменитое восклицание Родрига в «Сиде»:

«Явитесь, наваррцы, мавры и кастильцы!»

Мавры и кастильцы и в самом деле явились: толпа поклонников высадила дверь уборной. Тут были оссиплурийцы всех возрастов и состояний, от очень юных, еще в ученической форме, и до старцев в брюках шашечками. В одно мгновение ока я оказался разлученным с моей Лили. Она едва успела мне крикнуть:

— До вечера. После спектакля. У меня в уборной. Общий сборный пункт. Мы ужинаем все вместе в «Возрожденном Лососе».

Я немедленно вернулся к себе в ложу. Впрочем, за кулисами уже раздавался голос режиссера, кричавшего:

— Товарищи! На сцену для «третьего»! Занавес тотчас почти поднялся.

Несмотря на свое огромное счастье, я был немного смущен и отвел в сторону Мишеля Ворагина.

— Вы тоже ужинаете сегодня в «Возрожденном Лососе?» — спросил я его.

— Что-то затевается, — отвечал он. — «Возрожденный Лосось» — один из лучших ночных кабачков Мараканды, а товарищ Лашом-Аржантон, который приглашает на этот раз, — обычно умеет хорошо все устроить. Вы понимаете, что я не стану терять случай.