Забытый - [11]

— Если хотите, — согласился Жерис-хан, позеленев от злости, — слова ничего не меняют.

Я направился к татарину в белом атласе. Вид у меня, очевидно, был самый внушительный, так как он простерся ниц.

— Молодой человек, — сказал я ему, — ты передашь тому, кто послал тебя, что полковник Этьен Пендер сочтет за удовольствие явиться к нему в полночь, ни минутой раньше, ни минутой позже. Иди и да сохранит тебя бог, которому ты молишься.

Татарин поклонился еще раз и вышел. В зале — общее смущение и изумление. Азим Электропулос — и тот окаменел.

— Вы с ума сошли! — прошептал он. Я подошел к Жерис-хану.

— Товарищ, — сказал я ему, — вы только что взяли с меня честное слово. Что бы вы сказали, если бы я на ваших глазах изменил своему слову?

— Не понимаю.

— Огорчен за вас или за вашу память. Так я напомню вам, что сегодня днем я дал слово мадемуазель Лили Ториньи, что буду у нее в уборной в театре Folies, между вторым и третьим актом «Златоглава». Я явлюсь на свиданье пунктуально. А затем, в полночь, предоставлю себя в распоряжение олигарха Оссиплури.

В моих манерах, когда я произносил эти слова, было столько величия, что члены Собрания понурили головы.

Я подошел к товарищу Лашом-Аржантону и фамильярно продел руку под руку старика.

— А пока что, дорогой маркиз, я рассчитываю, что вы познакомите меня с увеселительными местами Мараканды, города, который я вообще жажду получше узнать. Господа, кто любит нас — следует за нами. Обедать! Обедать!

Мы превосходно пообедали в одном из лучших ресторанов Мараканды, — маркиз Лашом-Аржантон, Азим Электропулос, Мишель Ворагин и я.

Жерис-хан, видимо, недовольный мной, отказался принять участие и увлек с собой слабохарактерного Николая Барановича. Мы были вознаграждены с лихвой за их отсутствие обществом Двух милых молодых женщин, имена которых я никогда не забуду: одну из них, высокую, хрупкую, одетую в черный атлас, звали Настасьей Филипповной, другую — более полную, в светло-зеленом, красиво ее облегающем платье, — Аглаей Епанчиной. Я блистал, как никогда. Я был возбужден необычайными происшествиями этого дня, водкой и — отчего не со знаться? — перспективой увидеть вскоре, в полном ее блеске ту, которую я в тайниках моего сердца называл моей Башней из Слоновой Кости, моим Домом Золота, моим Ковчегом Завета, — мою дорогую Лили Ториньи, одним словом. Ах! как далека была от меня в эту минуту бедная маленькая служащая почтовой конторы в Бенежаке! Как побледнел и изгладился ее образ! Пусть мужчина, не виновный в более крупной измене, — первым бросит в меня камень! В половине девятого маркиз поднялся.

— Спектакль начнется через четверть часа, Этьен, — сказал он, олицетворяя собою долг.

— Мы следуем за вами, Медерик. — отвечал я. По освещенным a giorno улицам мы вышли на площадь, на которой возвышается театр Folies. Казалось, народ весь празднует. Ах! Какое прекрасное зрелище представляет собой народ, свободно отбросивший все социальные предрассудки, не знающий другой цели, кроме удовольствия, — единственно ради чего стоит жить.

Просунув одну руку под левую руку Медерика, другую — под правую руку Аглаи, я рассказывал им, как 4 сентября 1914 года я первый известил генерала Франше д'Эспрэ о приказе, подписанном Жоффром и назначавшем его командующим 5-й армии, вместо генерала Ланрезака.

— Это было в Провэн; на небольшой площади, в том именно доме, который описал Бальзак в своей книге «Пьеретт, холостяки» — знаете? — «Генерал, — сказал я, — надо им показать». Он расцеловал меня. «Храбрый Этьен, мы им покажем». И с этими словами приколол мне на грудь крест Почетного Легиона. «Нет, генерал, это слишком, уверяю вас — это слишком». «Бери, бери, Этьен, почем знать — кому жить, кому умереть». В тот же вечер, возвращаясь во главе своего эскадрона в Виллье-Сен-Жорж, охваченный пожаром…

— Тсс! — шепнул Мишель Ворагин. — Мы пришли.

Я готов был послать его ко всем чертям, этого Мишеля Ворагина.

Когда я вошел в ложу на авансцене, я остановился, ослепленный и польщенный. Весь зал, поднявшись, приветствовал меня, а оркестр с прекрасным ансамблем исполнял… god save the king.

Я нагнулся к Мишелю Ворагину.

— Тут маленькая ошибка, — невольно вырвалось у меня. Он краснел, сконфуженный.

— Месяц тому назад мы заключили мир с Англией, ввиду необходимости возобновить торговые сношения, — объяснил он мне. — Они приняли вас за английского торгового атташе. Не обращайте внимания! Это неважно!

— Совершенно неважно! — подтвердил я.

И высунувшись из ложи, я раскланивался с толпой. Клики приветствий усилились. Я был тронут до того, что слезы навернулись у меня на глазах. Спектакль, великолепно поставленный, начался прелестной одноактной вещицей месье Фернанда Вандерем, затем шла тенденциозно-философская пьеса месье Сен-Жоржа де Бугелье, названия которой я, к сожалению, не помню. Но гвоздем вечера был, очевидно, «Златоглав» — как по личности автора, так и потому, — и это было, пожалуй, главное, — что в этой пьесе должна была выступать Лили Ториньи.

Мне показалось уместным поздравить Мишеля Ворагина с терпимостью оссиплурийского правительства, допускавшего репертуар исключительно из вещей французских авторов, тогда как республика находится с Францией в состоянии войны. Но он покраснел сильнее прежнего.