Забытые страницы русского романса - [9]

Люди спят; мой друг, пойдем в тенистый сад.

Мелодия, выражающая одновременно и сдержанность и волнение, погружает нас в атмосферу радости и нежности.

Люди спят, одни лишь звезды к нам глядят,—

продолжает исполнитель, словно переживая некое мгновение, которое пройдет и больше не повторится.

Да и те не видят нас среди ветвей

И не слышат, слышит только соловей...

Какой удивительный покой в музыке, он влечет нас все далее — к чудесной мелодии (в правой руке пианиста — тт. 15—16), всего из двух тактов: песнь соловья сменяется той тишиной, которая рождается меж взглядами влюбленных:

Да и тот не слышит: песнь его громка.

Оцепенение проходит, и несколько приглушенно, но более «реальным» звуком должны звучать слова: «Разве слышат только сердце да рука» — как вопрос повисает эта фраза в музыке, за которой следует авторское rutenuto на многозначительной паузе (т. 23). Но прочь сомнения: два человеческих существа переживают незабываемое мгновение своего бытия.

Слышит сердце, сколько радостей земли,

Сколько счастия сюда мы принесли...

Во всем романсе единственная фраза отмечена автором знаком f — «Что и ей от этой дрожи горячо». Последняя в ней гласная на ноте ре² тянется 2½ такта, за это время от f она должна быть сфилирована до шепота. В тишине и покое, с настроением задушевной мечтательности завершается этот замечательный романс.

Для исполнителя он не представляет каких-либо особых трудностей: средний диапазон (до-диез¹—фа-диез²) — удобный подход к кульминации на словах «что и ей», на «ей» (фа-диез²) голос прозвучит ярко, страстно, чтобы затем раствориться в блаженстве на слове «горячо». Романс как бы излучает сияние благодаря выдерживаемому с начала до конца ре мажору. Посвящен он замечательной певице Елизавете Андреевне Лавровской, которой Танеев аккомпанировал в домашних, консерваторских и «кружковых» концертах.

Второй сборник романсов соч. 26 был написан Танеевым с редкой быстротой — за первую половину августа 1908 года. Известна уникальная работоспособность композитора, о некоторых же сторонах творческого процесса узнаем из его «Мыслей о собственной творческой работе»: «Последние годы при сочинении мелких вещей я работаю сразу над целою их серией, переходя от одной пьесы к другой, что чрезвычайно ускоряет работу, и приступаю к детальной выработке не прежде, чем сделаны предварительные эскизы для целого ряда небольших сочинений». Так, надо думать, создавался и этот цикл романсов. Правда, слово «цикл» едва ли применимо здесь в том смысле, как, например, в отношении к циклическим вокальным произведениям Шуберта и Шумана. Объединяющим в каждом сборнике является принцип подбора поэтических текстов; так, в основе первого — стихи и переводы отечественных поэтов, для второго Танеев отобрал тексты иностранных авторов — от Алигьери до современных ему поэтов-символистов: № 1 «Рождение арфы», слова Т. Мура, № 2 «Канцона XXXII», слова Данте, № 3 «Отсветы», слова М. Метерлинка, № 4 «Музыка», слова Ш. Бодлера, № 5 «Леса дремучие», слова Ш. Бодлера, № 6 «Сталактиты», слова Ф. Сюлли-Прюдома, № 7 «Фонтаны», слова Ж. Роденбаха, № 8 «И дрогнули враги», слова X. Эредиа, № 9 «Менуэт», слова Ш. д’Ориаса, № 10 «Среди врагов», слова Ф. Ницше.

Переводы этих стихотворений принадлежат Эллису (из книги «Иммортели») и не потеряли своего значения до сих пор; главное же, благодаря Эллису многие имена были впервые представлены русскому читателю. В целом сборник романсов соч. 26 значительно выделяется из всего романсового наследия Танеева разнообразием образов, тематической широтой[3]. Впервые именно в соч. 26 появляются гражданственные мотивы, прямо или опосредованно отражающие прогрессивные идеи и события: это драматизированный монолог «И дрогнули враги» (позже— романсы на слова Полонского «Что мне она!» и «Узник» соч. 33, № 4 и 5), это и непревзойденный по гражданственности звучания, идеальному синтезу музыкальной и поэтической образности «Менуэт».

Открывает сборник один из лучших романсов Танеева «Рождение арфы».

Мы знаем целый ряд таких романсов в антологическом роде, например «Нереида» Глазунова, «Нимфа» Римского-Корсакова, «Муза», «Арион» Рахманинова. Так или иначе, они воспевают красоту и гармонию искусства.

Одно я чудесное знаю преданье,

У моря кудрявая нимфа жила...

— так начинается этот замечательный романс. Nómfai — «дева», в греческой мифологии божество природы, ее живительных и плодородных сил. В данном случае — нимфа моря, отсюда у композитора в фортепианной партии множество мелизмов, напоминающих переливы водяных струй. Вряд ли о художественных достоинствах этого произведения стоит говорить, они хорошо известны. Но не мешает лишний раз напомнить о красотах этого романса, это рассказ от лица исполнителя о рождении арфы, которая возникла из тела нимфы, а струны — из ее волос. Удивительная аллегория полна поэтического смысла:

Томилась бедняжка тоской ожиданья

И горькие слезы о милом лила.

Круг образов танеевских романсов о любви светел, в них нет трагических мотивов. Они полны жизненных сил, любования природой, раскрывают жажду жизни, а не замыкают ее во внутреннем страдальческом одиночестве (Исключение — романс «Сталактиты»). Даже если стихи навевают грусть, музыка своей динамичностью стремится преодолеть ее.