Забытая слава - [24]
Гренадер Осип Уваров, неся службу в пикете, оказался беспамятно пьян и под утро в покоях ее величества необычайно стал кричать. Сержант хотел его увести, но Уваров наставил на него ружье и кричал, покуда хватило голоса. Все во дворце проснулись, однако из своих комнат никто не вышел, пока не затих Уваров.
…Каждый день Сумароков докладывал Разумовскому о происшествиях в лейб-компании, сделавшихся для нее служебным бытом. Самых отчаянных сажали на цепь, но гренадеры скопом приходили освобождать товарищей. Другим Разумовский делал реприманд — словесное внушение.
Императрица же все прощала.
Глава IV
Российские стихотворцы
Сюда, на берег тихой Леты,
Бредут покойные поэты;
Они в реке сей погрузят
Себя и вместе юных чад.
К. Батюшков
Петербург — город небольшой, и стихотворцы в нем хорошо знали друг друга, хоть и встречались с надменной улыбкой. Тредиаковский завидовал таланту Ломоносова и не мог простить этому адъюнкту физических классов критики нового способа сложения российских стихов, открытием которого справедливо гордился. Ломоносов был уверен, что Тредиаковский похоронил в архиве оду на взятие Хотина, сопровожденную письмом о правилах стихотворства, и в противность ему, Ломоносову, не желает признавать ямба.
Разделяли их и академические обстоятельства. Тредиаковский, смиренный и мученый, с начальством не спорил, на горьком опыте поняв, что плетью обуха не перешибешь. Ломоносов же обличал правителя Канцелярии Академии наук Шумахера, добился расследования его действий, много шумел, случалось — и дрался с обидчиками.
Сумароков был младшим среди своих собратьев по перу, ничего важного пока не сочинил и потому больше слушал ученые разговоры. Не любил он в этом признаваться, но писать стихи учился у Тредиаковского. Зато когда понял силу четырехстопного ямба, стал подражать новой манере.
Апрельским полднем 1743 года Сумароков, рано закончив служебные часы во дворце, пошел прогуляться. На той стороне привычным взглядом он видел каменный дом Кунсткамеры Академии наук, здание двенадцати коллегий, кадетский корпус. Перед его фасадом по-прежнему горели костры.
Сумароков подумал о юности, проведенной за стенами старого меншиковского дворца. Всего три года назад покинул он их для службы на благо отечества, а что успел сделать и кому его служба нужна? Он проводил в тюрьму двух начальников, привыкает к третьему, но ни в ком из них не заметил прямого радения о государственной пользе. Каждый думает о себе. Всюду так ведется.
По Неве плыли льдины, и лодочники, медленно лавируя между ними, перевозили на Васильевский остров пассажиров из города. Сумароков отдал копейку и вступил на банку старенькой шлюпки. Ему захотелось взглянуть на корпус поближе.
Ушедшие годы не изменили быта кадет и распорядка занятий. Дневальный у ворот с примерным усердием бил в колокол, возвещая час обеда. Хлопцы на берегу варили кашу. Собаки быстро облизывались, ожидая дележа остатков. Молодые люди в зеленых форменных кафтанах толпились во дворе. Лица их были Сумарокову незнакомы — в учении состояло новое поколение.
— Александр Петрович, государь милостивый! — услышал он громкий голос.
Берегом шли, возвращаясь из Академии, Тредиаковский и Ломоносов. По их возбужденному виду Сумароков понял, что они вели спор, и, наверно, опять о стихах. Ломоносов снял шапку, подставив крутой лоб лучам неяркого солнца.
Сумароков подошел, поздоровался и зашагал рядом с поэтами. Он был рад случаю прервать докучные мысли об озорстве лейб-компанцев.
— Мы идем обедать, — сказал Ломоносов, — так не угодно ли с нами в трактир? К себе не зову, еще не устроился, жена недавно приехала. А Василий Кириллович свою молодку, что привез из Москвы, скрывает, даже близким знакомым не показывает.
— А вот и нет, и нет, — торопливо ответил Тредиаковский, и на его широком морщинистом лице проступило хитровато-почтительное выражение. — Но Александр Петрович привыкли кушать с вельможами за столом его высокографского сиятельства…
— Полно вам! — сурово сказал Ломоносов, и Тредиаковский замолчал, пошевелив беззвучно губами. — Он во дворец не для обедов ходит, а на службу.
Сумароков был благодарен за эту поддержку, погасившую готовый сорваться с его уст резкий ответ, и, чтобы переменить разговор, спросил, какую материю обсуждали господа стихотворцы, когда он попался им на пути.
— Все об одном говорим — о новом российском стихосложении, — отвечал Ломоносов. — Какая стопа благороднее будет — ямба или хорея? Василий Кириллович ямб теперь уже не отвергает, как делывал, но и полного достоинства ему отдавать не хочет.
— Не досадил ли я вам чем, государь мой, что вы язвите меня такою насмешкою? — обидчиво спросил Тредиаковский. — Подлинно, в том моя ошибка, что в наши стихи одни было хореи ввел. Да ведь повинился я перед вами, и не о том у нас речь…
Стихотворцы повернули в Третью линию и вошли в маленький деревянный трактир, за которым начинался ботанический огород Академии наук.
В низкой горнице стояли четыре стола. За одним шумели мастеровые люди. Над прилавком в глубине возвышался хозяин.
— Здорово, Иваныч, — перекрывая голоса, сказал Ломоносов. — Гостей привел. Покорми.
