Забытая рукопись - [2]

Витя Бибиков отличался от всех своей независимостью, полным отсутствием социабельности. То, о чем мечтали другие, приходило к нему просто так, падало как снег на голову. Так, например, его стихи в областную газету несколько раз носил Михаил Алексеевич Куликов, руководитель поэтического объединения «Лира». Куликов отличался тем, что принципиально не помогал никому с публикациями и говорил об этом публично, считая себя лишь литературным наставником, хвалил удачные, но явно непубликабельные по цензурным причинам стихи, тем самым воспитывая у студийцев хороший вкус. Далекий от политики, он тем не менее был человеком советским, точнее, русским, весьма провинциальным, но не бескультурным, без диссидентской гнили и страсти к критиканству, но в то же время и без дежурного ура-патриотизма. Для Виктора он сделал исключение и, вопреки своим правилам, поплелся в газету с его стихами. «Сам бы он не отнес, а стихи замечательные». Мы все не знали, как комментировать поступок Кулика (так мы называли между собой нашего руководителя). Виктор держался всегда очень независимо и несколько изолированно, спиртные напитки, обожаемые Куликовым, демонстративно презирал, к самому Кулику относился как к доброму, но недалекому школьному учителю, ничего, по сути дела, толком не знающему и не умеющему… Словом, никто не мог подозревать Бибикова в установлении личных связей, на которых все всегда изначально держалось в Византийской империи.

Дело заключалось в самом Кулике. Он совершенно был лишен свойственной многим творческим личностям привычки сравнивать себя с другими, а стало быть, и завидовать им. Зависть никогда не рождается сама по себе, как Минерва из головы Юпитера. Только умеющий сравнивать по-настоящему завидует. Для меня осталось тайной, кем считал себя Михаил Алексеевич. Возможно, педагогическую деятельность в «Лире» он и считал своим призванием, главным делом жизни. После него не осталось ничего, кроме пяти жалких книжонок, вышедших в местном издательстве. Стихи его никогда никого не согревали. Да и сам он согревался разве что водкой. Возможно, от него было больше пользы, когда он работал слесарем-сборщиком на «Красном Сормове», в цехе стиральных машин. Но, несмотря на все свои недостатки, главным из которых было самое что ни на есть беспробудное, скотское пьянство, пролетарский поэт Кулик был хорошим, как было принято говорить в те — застойные! — годы, порядочным человеком. Однако не все студийцы оценили поступок своего руководителя по достоинству, и Виктора конечно же стали считать любимчиком, выскочкой, парвеню. Я убежден в том, что стихи, которые носил наш руководитель в газету, каждый раз публиковались не из-за уважения к нему, а просто потому, что иначе они в газету бы не попали. Стихи Виктора были заметно лучше всего того, с чем имел дело заведующий отделом культуры — умный, тонкий, интеллигентный человек, куда более образованный, чем Кулик.

Запомнилось наше совместное выступление в Богородске, на кожевенной фабрике.

Какой-то душный, полностью заполненный людьми клуб, за спиной — фанерный профиль скуластого, похожего на Чингисхана, Ленина. На эстраде — длинный лакированный стол, граненые стаканы, графин с водой. Атмосфера казенного партсобрания.

Канувшее в Лету подразделение Союза писателей — бюро пропаганды художественной литературы — организовывало встречи с народом, выписывало путевки, платило творцам небольшие деньги, а главное — создавало атмосферу настоящего общения. И не важно, что проходило это подчас в нелепых провинциальных клубах, на фоне коммунистических лозунгов. В зале сидели люди, которые приходили слушать писателей. И пускай среди выступающих были подчас такие никудышные стихослагатели, как Кулик или ваш покорный слуга, — не важно! Главное, что несли эти встречи огромный запас созидательной энергии и людям это было нужно. Они начинали понимать, что в мире есть еще что-то, кроме пыльных цехов, выхлопного газа, аванса, получки и пивного ларька с размазанными по нему соплями и харкотиной.

Виктор читал хрипло, медленно, слегка нараспев. Он так и не научился работать с микрофоном. Я хорошо помню, что он часто кашлял в это время, и постоянно замотанная белым шарфом шея была скорее атрибутом больного человека, чем поэтического имиджа.

Стихи его, кстати, плохо воспринимались на слух. Но слушающие понимали: приехал поэт, и пишет он хорошо — плохого не пошлют из Союза писателей.

Нас тогда там было пять человек: я, Виктор, астральная душа Кулика — пролетарский поэт Саша Батраков, кудрявый и очкастый стихоплет-радиофизик Боря Злотников и вечная Наташа Зайцева. Злотников с Батраковым боролись за внимание Наташи, Виктор, как всегда, был в себе, а я, как самый младший, наблюдал за ними со стороны.

Мы все сидели за этим длинным лакированным столом, с которого лак сошел возле краев, напоминая извилистые норвежские фьорды. Когда кто-нибудь выходил читать стихи к микрофону, стоящему у края эстрады, Батраков неизменно говорил:

— И зачем сюда послали этого графомана?

И только про Виктора он так сказать не мог. Он просто недовольно сморщился и произнес: