Забытая ночь - [2]

— Угнетал.

Тетушка моя Екатерина Петровна, приготовляя печенья из разной гнили, качает головой: договорились.

Старик бегает из угла в угол, лавируя между мебелью, а я бледнею.

— И все-таки, как вы, дядя Петя, ни горячитесь…

— Не могу не горячиться… Ведь это уж чорт знает что такое.

— Как вы, говорю, ни горячитесь, и как это мне ни тяжело говорить про отца, но он, конечно, был эксплоататор.

— Молчи, молчи. Не раздражай.

— Он заставлял рабочих…

— На чьи деньги ты образование получил?

— …работать по двенадцати часов…

— Да ведь иначе ты бы с голоду подох, неучем бы остался.

— В конце концов, если хотите, то воспитался я на деньги рабочих.

— Ах ты, свинья эдакая!

— Ну, если вы будете ругаться…

— Да как же не ругаться? Отец для тебя все…

— В данном случае неважно, что он мой отец…

— Вот-с, Екатерина Петровна, — оказывается, нашим детям неважно, что мы их родители.

Тут моя тетушка неудачно вступает в спор:

— Говорят, Елизавета Тихоновна в тифу проговорилась, что ее Федя не от Алексея Федоровича, а от какого-то итальянского певца. Потому-то, оказывается, у него и голос такой громкий.

Дядя сердится.

— Уж ваша Елизавета Тихоновна. Вот из-за таких-то и пошло все врозь.

— Неважно, что он мой отец, а важно, что он жил на счет рабочих.

— Ах ты, цаца! А кто им больницу построил, кто им?..

— Благотворительность — зло. Она препятствует пробуждению революционного сознания.

— Да ты не партийный ли работник?

— К сожалению, нет!

— Ах, к сожалению, — ну, тогда прости. Я еще ни с одним коммунистом за столом не сидел. У меня сына красные убили… И чай с тобой пить не стану… Ленина приглашай… Я-то ведь думаю, что черное — черно, а белое — бело… А оказывается наоборот.

— Да, именно, наоборот.

— Тьфу!

Дядя уходит.

После его ухода тетушка моя Екатерина Петровна, опасаясь, как бы я не стал и взаправду коммунистом, пытается переубедить меня, рассказывая разные дневные происшествия:

— Вот к Корочевым пришли двое какие-то, да комнату и отняли. Мы, говорят, из совета… И такие грубые — страсть! В нянюшку из ружья прицелились…

* * *

Вот сейчас смотрю на портреты, что стоят на столе передо мною. На одном небритый с длинными волосами студент — мой отец, когда он ходил „в народ“.

Рядом — длинноусый с пронзительными глазами гусар. Тоже мой отец, когда после убийства Александра II разочаровался он в революции и поступил в гусары.

Третий — бородатый с руками, заткнутыми за пояс. Мой отец — толстовец.

И, наконец, четвертый висит на стене над диваном. Бритый седой с американским искривлением рта джентльмен на фоне многотрубного и многодымного завода. Таким я уж его помню. К этому периоду относятся многие в его жизни удивительные начинания: европеизация рабочих. Из Англии выписан был для образца здоровенный парень, ходивший в будничные дни в синей блузе, а в дни праздничные в пиджаке и белых штанах. Жил он в специально оборудованном коттедже, ездил на велосипеде и метал диск на лужайке. Все это при полном безделье. Из черноземной грязи слепленные мужики смотрели на него с почтительным страхом. К несчастью, скоро начал он пить водку и задирать девок. Нашли его однажды в канаве мертвым со штанами, завязанными вокруг шеи наподобие галстука.

Потом устроили огромный скеттинг-ринк и разбили теннисные площадки. Мечтали о том, чтобы все рабочие съезжались на завод на роликах. С этой целью приступили к залитию асфальтом проселков. Тут выяснилось, что денег нет; Обложили рабочих маленьким вычетом из жалованья, ибо все делалось для их пользы. Но совпало это с девятьсот пятым годом. Скеттинг — сожгли, а на площадках устроили гигантскую уборную…

Есть еще портрет „прекрасной дамы“. Это моя мать. Увы, ее таинственные зеленые глаза всегда смотрели рядом со мной, через меня, сквозь меня, но никогда не заглядывали в меня. Вот и сейчас она смотрит куда-то в сторону. Как сквозь сон помню томного юношу вроде вандиковского Вильгельма Оранского, которому я — дитя — завидовал, ибо в его глаза часто глядели таинственные зеленые глаза. Потом переехала к нам на житье тетушка Екатерина Петровна, ибо прекрасная дама. исчезла… Говорят, в Париже, на Пер-Лашезе, можно найти ее могилу…

Шептали, что отец уедет в Индию. В его кабинете появился стеклянный ящик с ужасной пятнистой змеей. Она раз убежала и потом ночью шуршала бумагою за шкафами…

Ее выманили молоком и убили.

Маленькая обезьяна — чорт — говорили в людской — бегала по комнатам, взбираясь по занавескам, гасила неугасимые лампады и качалась на них, как на качелях. Говорят, отец умер от гашиша. Я помню, как монотонное чтение монахини ночью над телом вдруг прервалось громким криком ужаса… Мы все побежали в зал, где стоял гроб. Монахиня в обмороке лежала на полу, а на груди мертвеца сидела обезьянка и, подняв ему веки, с любопытством рассматривала мертвые глаза.

* * *

Сегодня был пасмурный день. Я вышел на свой балкончик, прилепившийся к бетонной стене высоко над улицей… Деловые и мрачные мчались осенние облака целой толпой — одинаковые — будто торопились на некую небесную службу. Взмахнув железными крылами, застыл на кремлевской башне орел. Блестели среди зеленых и черных холмов крыш золотые и синие букетики куполов. В тумане вдали торчали воткнутые в землю гигантские спицы радиотелеграфа, и вздымалась рельсостенная башня. Казалось, что где-то все время едет и шумит, не сдвигаясь с места, пустая телега. Шум этот то замирал, то вдруг явственно щекотал уши… Грянули вдруг трубы… Неужели сидеть и скорбеть о дороговизне и потом умереть в нетопленной комнате, слушая утешения, что через две недели все будет по-старому?.. Точно старый мир — это салоп, который посыпали нафталином и спрятали в сундук до будущего года… Беда в том, что нафталину теперь нигде нету…