Забытая история Московии. От основания Москвы до Раскола - [25]
Быть судиею, наблюдателем и пророком веков и народов казалось мне высшею степенью, доступной для писателя. Но какую историю мог я написать с моей жалкой необразованностью, где бы ни предупредили меня многоученые, добросовестные мужи? Какой род истории не истощен уже ими? Стану ль писать историю всемирную – но разве не существует уже бессмертный труд аббата Милота? Обращусь ли к истории отечественной? что скажу я после Татищева, Болтина и Голикова? и мне ли рыться в летописях и добираться до сокровенного смысла обветшалого языка, когда не мог я выучиться славянским цифрам?» (выделено нами. – Авт.)
О вымышленности и русской, и всемирной истории в приведенной цитате говорится напрямую. «Бессмертный труд аббата Милота» – это «Курс истории Франции», изданный в 1769 году, затем много раз переиздававшийся, но к 1820-м годам уже считавшийся безнадежно устаревшим. Называя этот труд «бессмертным», Пушкин откровенно издевается над традиционной историографией. А пушкинский герой «не мог выучиться славянским цифрам», то есть «греческим» буквам, использовавшимся в XVII веке вместо цифр, поскольку в них постоянно путалась передача 6 и 7, отсутствовал нуль и не было позиционной системы счета, совершенно произвольно ставилось обозначение «тысяча», и т. п.
Последний из перечисленных Пушкиным русских историков – Голиков, умер в 1801 году. Поэтому под своим «летописцем» Пушкин явно подразумевает не Карамзина (он начал писать «Историю государства Российского» только в 1804 году), а А. И. Мусина-Пушкина, заведовавшего при Екатерине II сочинением русской истории.
В тексте повести есть также легко читаемое указание, что речь идет об издании русских летописей, начавшемся в 1767 году:
«Летописи упоминают о земском Терентии, жившем около 1767 г., умевшем писать не только правой, но и левою рукою. Сей необыкновенный человек прославился в околодке сочинением всякого роду писем, челобитьев, партикулярных пашпортов и т. п. Неоднократно пострадав за свое искусство, услужливость и участие в разных замечательных происшествиях, он умер уже в глубокой старости, в то самое время, как приучался писать правою ногою, ибо почерка обеих рук его были уже слишком известны» (выделено нами. – Авт.). Эта пушкинская оценка историографической писанины в комментариях вообще не нуждается.
Затем Пушкин устами своего героя дает весьма любопытную картину русской истории, отличающуюся от традиционной летописной. Например, описывая географическое положение «села Горюхина», он совершенно ясно дает понять, что речь идет о Московии: «страна, по имени столицы своей… называемая». На западе она граничит с владениями помещиков «захарьиных» (родина захарьиных-романовых, Восточная Пруссия), на севере – с землей, обитатели которой «бедны, тощи и малорослы» и заняты заячьей охотой («убогие чухонцы»). На юге «река Сивка отделяет ее от владений карачевских вольных хлебопашцев, соседей беспокойных, известных буйной жестокостью нравов» (река Сев и г. Карачев, ныне в Брянской области). На востоке примыкает она к «диким, необитаемым местам… к непроходимому болоту… где суеверное предание предполагает быть обиталищу некоего беса».
Тут у Пушкина стоит примечательное нотабене: «NB. Сие болото и называется Бесовским. Рассказывают, будто одна полуумная пастушка… недалече от этого уединенного места… сделалась беременною и никак не могла удовлетворительно объяснить сего случая. Глас народный обвинил болотного беса; но сия сказка недостойна внимания историка, и после Нибура непростительно было бы тому верить». Это явная ирония Пушкина по поводу «Записок» Екатерины, в которых она просто навязывала читателю признание, что Павел рожден ею не от мужа, Петра III, а от кого – так и не сказала. Не случайно и упоминание Бартольда Нибура (1776–1831), основоположника научной критики мифологической истории.
Интересна и такая деталь, как язык этой страны. Пушкин сообщает, что язык этот «есть решительно отрасль славянского, но столь же разнится от него, как и русский. Он исполнен сокращениями и усечениями, некоторые буквы вовсе в нем уничтожены или заменены другими». Здесь речь идет о церковнославянской реформе языка в Московии в XVII веке, о чем мы скажем в свое время. ИЛЛ
Похоронный обряд страны предписывал схоронить покойника «в самый день смерти» (как у мусульман). «Музыка всегда была любимое искусство… балалайка и волынка… поныне раздаются в их жилищах, особенно в древнем общественном здании, украшенном елкой и изображением двуглавого орла», – то есть в кабаке, по закону опять-таки 1767 года.
Об истории страны Пушкин говорит следующее: «некогда… все жители были зажиточны… оброк собирали единожды в год и отсылали неведомо кому… Приказчиков не существовало, старосты никого не обижали…» Население «платило малую дань и управлялось старшинами, избираемыми народом на вече, мирскою сходкою называемом». И это описание в точности соответствует тому устройству местной власти, какой она и была в России до Петра!
О замене «третного» выборного правления в Московии, когда великий князь избирался из числа трех кандидатов: от Московии, Володимерии и Новогородии, на монархию, говорят следующие пушкинские строки:
