Забыть Палермо - [99]

Случалось, что Кармине вставал спозаранку и сразу устраивался в пижаме на балконе. Там он сидел, вглядываясь в полуоткрытые двери комнат напротив с острым любопытством разорителя гнезд.

Балкон, полузакрытый полотняным тентом (одна из тамошних традиций, это позволяет создать интимный уголок), его просто гипнотизировал. Там постоянно находился какой-то старик, до пояса голый. Может, он вставал раньше Кармине или ложился позднее. Только никогда балкон не был пустым, всегда торчал тут этот тощий как скелет человек в мятых брюках. Кармине схитрил и раз проскользнул на балкон на рассвете, а другой раз глубокой ночью. И что же? Старик никуда не исчез, он был тут.

— Странно, — говорил Кармине. — Что он может тут делать день и ночь?..

— Он задает себе тот же вопрос на твой счет! — с раздражением заявила Бэбс.

Как-то старик взмахнул рукой, и Кармине счел это за приветствие. Он ответил. Затем они стали обмениваться фразами о погоде, и между балконами возникло дружеское общение. Старик назвался князем, может, он и был им, нередко осведомлялся, как поживает Бэбс:

— Мадам здорова?

— Вы очень любезны, — отвечал Кармине.

Бэбс недоверчиво смотрела на обоих, и у нее сжималось сердце от мысли, что она тут лишняя. Как-то раз она была настолько неблагоразумной, что вслух высказала свою мысль:

— Похоже, эта жизнь вполне по тебе. А я здесь чувствую себя лишней.

Кармине подумал, что она права.

* * *

Ночь — время сна или счастливых переживаний, но Бэбс была с человеком, который думал иначе. С наступлением темноты ему не терпелось вскочить и уйти на улицу. Кармине стремился разыскать Джиджино. Он считал это своим долгом. Найти продавца жасмина и заплатить. Каждый вечер шли поиски. Бэбс не могла понять ярости Кармине по поводу этого скромного дара. Право, надо разумней держать себя. Но когда она хотела убедить в этом Кармине, он выкрикивал: «Где тебе понять!» — с таким гневом и возмущением, что Бэбс начинала рыдать и слезы катились по ее щекам.

Не прятался ли Джиджино, на каких террасах и площадях торговал он, пронзительно расхваливая свои цветы? Его не было ни в одном кафе, куда приходил посидеть Кармине, — ни у Беллини, ни у Данте, ни в «Олимпии». Но порой запахи лета, цветов, взрыхленной земли или жасмина, хлынувшие как морской прилив, вызывали предположение, что Джиджино где-то неподалеку.

Кармине спрашивал у официантов:

— Вы не видели случаем Джиджино?

— Какого, мосье?

— Продавца жасмина.

— А! Джиджино с жасмином! Его ищете? Он где-то здесь вертится.

И резкий крик на соседней улице подтверждал, что это так. Этот пронзительный голос падал как камень на стол, за которым сидел Кармине, голос неуловимый, как ветер, обегающий улочку за улочкой, пропадающий и снова несущийся вдоль стен, тонкий, превращающийся вдали в неясное «А-и-и-и… А-и-и… и-и…»

— Ну вот, мосье, вы слышите? Я не ошибся. В это время он всегда здесь. Вы скоро его найдете.

Но на тех террасах, где бывал Кармине, Джиджино никогда не появлялся. Бэбс теряла терпение. Они уходили.

И немедленно некий таинственный инстинкт давал знать Джиджино, что поле действия свободно. Он появлялся, потрясал в воздухе огромными букетами, рисуя ими высоко белые кольца. «А, вот и ты!» — так его обычно встречали. «А, вот и ты!» — словно весь город знал его. К крикам продавцов газет, к зовам торговцев мороженым, к скрипению тормозов, рычанию моторов, ко всем этим привычным городским шумам добавлялись и эти восклицания, раздававшиеся повсюду, где проходил Джиджино.

Есть вещи, к которым нельзя привыкнуть. Однажды после традиционного «А, вот и ты» официант в кафе сказал Джиджино: «Угадай, кто тут был… Только что ушел, еще пяти минут не прошло: тот итальянец из Америки, Который все время ищет тебя. Он хотел отдать тебе деньги. Да вот ушел. Где ты пропадал?» И тут Джиджино заорал во всю глотку: «Где хотел, там и пропадал!» — с такой злостью, дрожал весь. Он сердито бранил официанта, презрительно обзывая его: «Катись, старый ворон! Что ты учишь меня, черепаха этакая, скрюченные твои коленки, прислужник, кружащийся, как белка у столиков! Не твое дело!» И не этого надутого иностранца, нахамившего Джиджино, тем более. Что ему эти люди? Джиджино их презирает. И он повторял: «Плевать мне на них, говорю тебе… Есть и познатней и побогаче, на что они мне сдались!» Ему о другом думать надо. Расцветут ли кусты? Это самое важное. Если весна будет скупой на росу или нагрянет засуха, беда для цветов, вот тогда худо будет. Пропали надежды! Горе мыкать придется. Что понимают такие? Американец, он удивился, что бродяга Джиджино смеет делать подарки? Но ведь подарок не оскорбляет. Почему нельзя на минуту забыть свою бедность? Что, ему, Джиджино, и сердиться нельзя, как другим?

Бродячие кошки ощетиниваются, когда их пытаются подманить блюдечком молока: «Кис-кис, поди сюда». Они готовы к отпору, к прыжку, глядя на молоко с опаской, прижав уши, выгнув спину, дрожат от злости, все еще не забывая, что надо быть настороже. Их никто не трогает, но они удирают. Джиджино был той же породы. Бродячий котенок, пленник черной городской ямы.

Он задумался об американце. Он вспомнил ого неизлечимое высокомерие и смеялся недобрым смехом, исказившим его худое лицо. Но надо было идти, и мальчишка снова пронзительно завопил и убежал со своими букетами. Вода в стаканах, и ложечки, и скатерти, столы и вся терраса еще долго хранили чистый мощный запах жасмина.