Забыть Палермо - [11]

Вот так. Каждую среду я ходила в класс, где мы танцевали менуэт под аккомпанемент пианино, хотя такую музыку можно было б назвать глухой битвой между нашей мадам и композитором Жаном Батистом Люлли. Уклониться от этого занятия не удавалось. «Почему менуэт? Его теперь не танцуют». Об этом нечего было спрашивать. «Надо делать то, что приказывают взрослые». Точка. И все.

Я была также и двенадцатилетним гидом — водила приезжих иностранцев полюбоваться церковным полом в часы, когда спускалась прохлада. Я не удивлялась тому, как менялась реклама наших архитектурных ценностей в зависимости от того, с чьей стороны она исходит: от скрытой ли решеткой матери-настоятельницы, или сестры Риты, та имела право ходить по церкви своими крупными шагами, или же от нашего исповедника-пьемонтца отца Саверио, который нам не нравился. Разве это не начало мудрости — понимать уже в двенадцать лет, что нет одной-единственной истины, что она изменяется в зависимости от того, чьи уста ее выражают, что ее могут преобразить особенности речи, тона, жестикуляции, какие-то случайные вымыслы?

В главном приделе церкви несколько майоликовых изразцов отошли от настила. Я и сейчас могу точно сказать, какие именно. Пол скрипел под каблуком в том месте, где находилась голова младенца. Этому настилу двести лет, разве он не имел права скрипеть кое-где? Пол нашей церкви сам по себе представлял чудо, огромную картину, созданную мастерами из Вьетри. Мадонна занимала весь пол целиком. Нет, это был совсем не пышный образ. Наоборот, она очень скромна: девочка с упрямым лбом. Но здесь ее трон. Кафедра столь высокая, что доходит до ступеней алтаря. Плащ мадонны цвета морской волны, широко развернутый по всему настилу, подобен парусу, под которым стоят на коленях шесть благородных господ в камзолах и сапогах. Строгие силуэты. «Это те, на чьи средства сделали этот настил», — такова теория матери-настоятельницы. И своим неземным голосом она всегда добавляет: «Благородные палермцы были тогда щедрей, чем теперешние». После этого она ждет, что я как эхо буду повторять за ней эту фразу, пока какой-нибудь чувствительный к такому намеку турист не вложит свою лепту в кружку для пожертвований, которую я ему подам. У сестер монастыря Благовещенья мы не купались в золоте, это ощущалось во всем. Ели, например, постоянно одно блюдо — капонату.

На самом ли деле эти благородные господа жертвовали на сооружение пола? Некоторых туристов это удивляло. Наша мать-настоятельница, все еще невидимая за своей решеткой, настаивала на своем: «Все они не жалели для этого своих средств…» Вот эти, которые изображены на церковном полу, также и эти, погребенные в церкви, чьи скульптурные изображения вы видите на гробницах. Она знала их по именам, и имена эти были великолепны. Она перечисляла их быстро, монотонно, как читают молитву. И это трогало сердце. Здесь были герцог Зелени и герцог Белой Тайны… А также князь Цветущей Зари, барон Голубиных Скал, маркиз Винцент Лунный, супруг Агаты Святой Голубь. Как много их здесь было! Как много… Мать-настоятельница каким-то особым голосом мелодично произносила нараспев их имена. Надо было успеть во время паузы вставить в тоне, полном сожалений, свою реплику: «В старые времена мы не ощущали недостатка в щедрых людях, в тех, кто жертвовал на церковь», — и эти слова, обращенные к туристам, почти всегда давали нужный эффект. Монеты падали в кружку, которую я высоко поднимала и сильно встряхивала, чтобы наша мать-настоятельница знала за своей решеткой, что дела пошли на лад. Теперь она может уже веселей перечислять и менее значимых господ, конечно, не этого жалкого Антониуса ди Каза Пипи, который покоится слишком на виду и чей надгробный камень всех нас оскорбляет… Нет, других скромных кавалеров с приличными фамилиями, таких как Скромный, а точнее, Скромный с Короткой Ногой, Веспасиан Пламенный Рот, Луи Мучной и Мадригал — Рыцарь Святого Жака со Шпагой. Это имя всегда имеет такой успех у туристов, что они просят произнести его еще раз. Однако у нашей матушки оно, видимо, не вызывало полного одобрения, так как она не произносила его тем торжественным голосом, который предназначался исключительно для герцогов и князей.

Чтоб мой рассказ был достаточно ясным, следует уточнить, что наша матушка была из аристократического рода и что между благородными господами, изображенными на церковном полу, ей удалось распознать одного предка по прямой линии, господина с очень строгим лицом, одетого в фиолетовый камзол. Моя задача состояла в том, чтоб с должной уверенностью показывать его восхищенным туристам. «Нет, уважаемые посетители, тот жертвователь, о котором говорила наша матушка, не этот дворянин в розовом; он вот там — видите? Он в лиловом, нет, немного ниже… Вот, вот, он опирается на большой палец мадонны… Да, да, этот человек с вьющимися волосами, смуглым лицом и полными губами».

У сестры Риты было свое мнение на этот счет. Может быть, потому, что она училась в Риме. Наверное, история, как и истина, может быть зыбкой, изменяющейся? В зависимости от того, под чьим небом преподают ее. Как бы то ни было, сестра Рита не сомневалась в том, что благородные сеньоры, стоящие на коленях у ног мадонны, совсем не щедрые жертвователи, а крестоносцы: «По пути к Святой Земле крестоносцы остановились в Палермо, чтоб молить богородицу о покровительстве…» Когда сестра Рита проводила экскурсии, я должна была просто повторять для отставших: «Крестоносцы остановились в Палермо… Крестоносцы остановились в Палермо…» Только это мне надо было говорить. Всем остальным занималась сестра Рита. Обоснованность ее теории подтверждали шлем, лежащий у ног мадонны, и забытая на земле боевая железная рукавица. «Крестоносцы остановились в Палермо…» Я помогала ей как могла. Она умела убедить, и у нее было достаточно фантазии. Начав со шлема и железной рукавицы, послуживших ей большим подкреплением, она повествовала об окровавленных рыцарях, непроходимых пустынях, крепостях, башнях, вызывала в памяти туристов укрепленные города, цитадели далекого прошлого, где наши странствующие рыцари после жестоких боев гибли под ударами неверных.