Забыть Палермо - [13]

Жанне Мери с опущенными глазами некому признаться, что ее не отвращает этот культ, обращенный к младенцу-божеству. И сокрытие этого чувства сегодня, как и прежде, заставляет ее замкнуться в себе.

Да, она держится на расстоянии от тетушки Рози, от Бэбс или какой-либо еще жрицы красоты из тех, что переполняют нашу редакцию, где приходится быть целые дни. Каждая почта выбрасывает на наши столы щедрый урожай дамских исповедей, не особенно целомудренных, не особенно правдивых. Все это проглатывается привычно, без отвращения, хотя от этих надоедливых старых мотивов так и отдает распутством. Но мы должны делать свою работу, а кто из этих сидящих около меня пуританок не закричал бы о скандале, да еще громче и сильней, чем самая суровая монахиня, если б услышал мое признание? Особенно Бэбс. В моих ушах уже звучит ее голос.

Глава II

Образование вынудило его посещать лекции, на которых учили, что демона теперь не существует и что сверхъестественное — это всего лишь естественное, но пока еще не объясненное.

Поль Моран

Попробуем описать Бэбс. Какие слова избрать, чтобы сообщить рельефность тому, что ее лишено? Бэбс высокая, белокурая и абстрактная. Я наблюдала за ней в постоянном ожидании чего-то неожиданного. Мираж…. Сомнамбула… Мне хотелось найти в ее лице какие-то черточки фантазии, юмора или же следы пережитого — радости, тоски, разочарования проигранной или выигранной битвы, ну, какую-то складочку в углах губ, блуждающий взгляд. Нет. Ничего. Ни поражений, ни побед. А ведь двадцать пять лет — это тот возраст, когда черты женщины уже представляют собой как бы географию ее прошлого. Но в Бэбс, как и в ее коже, подчеркнуты лишь признаки беспрецедентного благополучия. Ее голубые фарфоровые глаза выражали некую безличную любезность. Иногда — это бывало редко и недолго, но тут нельзя было ошибиться — какая-то тень сомнения беспокоила ее: не упустила ли она чего-то в имитации изысканной, безупречной женщины, неутомимой, всегда с хорошей прической, — облик, к которому она стремилась постоянно. Но это опасение можно было тут же укротить, достаточно было пустить в ход все, что у нее было связано с элегантной внешностью. Она вытаскивала из сумочки несколько убедительных аксессуаров, пудреницу, карандаш для бровей, целый ассортимент всяких штучек из арсенала курильщицы, при этом все ее браслеты и брелки весело звенели. Каждое движение было призвано продемонстрировать, что она отнюдь не вульгарная имитация элегантной женщины, но именно само воплощение изящества и шика, — не был забыт и пульверизатор, создававший вокруг нее душистое облако (надлежит побрызгать только мочки уха). После всего этого успокоенная Бэбс снова обретала знакомую ей почву и твердость своих убеждений.

Я иногда присоединялась к ней в час завтрака. Это происходило в ее рабочей комнате, куда секретарша ставила картонный поднос с очень скромной снедью. Чуточку протертых овощей, кусочек холодного мяса, баночка простокваши и чашка черного кофе — все это быстро проглатывалось. У нас оставалось время, чтоб немного поговорить. Но то, что я могла ей рассказать, интересовало ее меньше, чем полчаса этой передышки. Она снимала туфли, вытягивала ноги, делала несколько упражнений, развивающих гибкость, рекомендуемое вращение пальцами, лодыжками, затем минут на пять затихала, как бы настороже, и рассматривала свои ноги. Петля сползла? Чулок не на месте? Ведь всего не предусмотришь. Затем крупным шагом шла к окну спустить занавески и создать, как она говорила, «освещение в духе Тулуз-Лотрека».

Лотрек?.. Серо-зеленый свет просачивался через зеленоватые шторы, скользил по ковру, усиливая оттенок мягкой зелени на стенах. В комнате Бэбс все было цвета щавеля. Но почему Лотрек, задавала я себе вопрос, при чем он здесь, для чего он тут требуется?.. Искушенная журналистка Бэбс попросту пользовалась этим именем, чтоб показать свою оригинальность и фантазию. В Соединенных Штатах стало уже привычным произвольно связывать имена крупных художников с весьма неожиданными для них объектами.

В начале моей работы, полагая, что это будет к месту, я попробовала усилить некоторые описания сравнениями, употребив имена да Винчи и Микеланджело. Но это вызвало раздражение секретаря редакции мисс Блэзи, превосходной женщины, преданно служившей здесь уже тридцать лет.

— Ради бога, Жанна, забудьте про Ренессанс, — сказала она мне. — Это дурная эпоха, и вы только вызовете в памяти у читательниц скверные истории. Отравления… Дебоши… Женитьбы пап… Ограничьтесь импрессионистами и кубистами. С Ренуаром и Пикассо вы всегда добьетесь успеха. Не пользуйтесь именем Модильяни. Беременная любовница… Психическая болезнь… Тут уже знают об этом. И потом эта смерть в больнице… Слишком много нищеты, чересчур много отчаяния.

— А беды Тулуз-Лотрека вас не смущают? Он был калекой…

— Превосходно. Древняя аристократия… К тому же обремененная атавизмами. Не надо опасаться патетического. Женщины это любят. Материнский инстинкт, понимаете?

Вот откуда зеленый Лотрек, желчный, цвета абсента или скверного пищеварения. Ну пусть Лотрек… И все же комната Бэбс наводила на меня грустные мысли.