Забыть нельзя помнить - [35]

Свин быстро исчезает в салоне машины. Двое заталкивают меня в дом и спешат занять задние сиденья легковушки. Выбегаю на улицу и несколько километров бегу следом, вдыхая клубы пыли, падая, поднимаясь, но автомобили скоро исчезают из поля зрения. Продолжать бег больше не имело смысла.

– А где Маруська? И почему Илья не накосил травы для Матроны? А Ноябрина спит? – В полдень домой на обед явился Игнат и застал пустой дом и меня, лежащую на кухонной кровати у печки.

– Их больше нет, – отвечаю мертвым голосом.

– Что значит – нет? – Брат бросает на табурет кепку, а сам усаживается за обеденный стол, на котором все еще стоят три тарелки не до конца съеденного супа, одна общая со свежими овощами, вторая – с яичницей.

– Их забрали, – все тем же голосом говорю я.

– Как?! – Только сейчас до Игната дошло. Табурет летит ко всем чертям, а брат пулей несется к двери. – Да я их… Да я им… Да чтоб они!

Выбежав на улицу, Игнат почти сразу возвращается:

– Кто забрал? Когда? На чем? Куда увезли? Как ты позволила? Почему меня не позвала? – Я неподвижно лежу. – Павла, отвечай!

Впервые в жизни брат больно толкает меня в плечо, а его взгляд режет изнутри хлеще любого ножа.

– Свин забрал! И не кричи на меня! Он не один приехал. Их было четверо. Четверо вооруженных мужчин. Уехали на двух автомобилях – микроавтобусе и белой «Победе». Одна против пятерых мужчин я ничего не могла поделать. Звать тебя не было ни времени, ни смысла. Ты бы тоже со всеми не справился.

– Я бы справился! Я бы со всеми справился, и мы бы сегодня же сбежали из этой деревни в другую, каких тысячи. Мы бы выжили в другом месте и оставались семьей до конца! А ты… Ты… Ты всегда нас всех ненавидела! Думаешь, я не знаю, что Маруську ты первые несколько лет, кроме как «смерть», про себя никак не называла? Думаешь, я не догадываюсь, что Семену ты помогла уйти, ножичек подсунув? Да и Светка бы осталась в живых, если б ты ухаживала за ней нормально!

– Прекрати! Хватит! Прошу… – Я вскочила с кровати, будто от жуткого ночного кошмара. Мне кажется, что собственные уши начали обманывать, ведь мой любимый брат не мог произнести всех этих ужасных обвинений, тем более он не мог так думать! – Игнат, ты в самом деле винишь во всем меня? Думаешь, я на короткой ноге с Богом?

– Нет, скорее с Чертом. – Игнат схватил со стула кепку и, прежде чем надеть, несколько секунд теребил в руках. – После того как умерла мамка, ты возомнила о себе слишком много. Великомученица святая Павла. Да вот только святые все делают по зову души и сердца, а ты вынуждена была играть в эту игру добродетели и хранительницы домашнего очага. Знаешь, сколько раз я слышал, как по ночам ты плакала и проклинала свою жизнь? Что ж, можешь теперь вздохнуть с облегчением – у тебя осталась только ты, а я отправляюсь искать брата и сестер. И я отыщу их, чего бы мне это ни стоило! И мы снова станем одной семьей, только ты об этом никогда не узнаешь.

Это было последнее, что произнесли жестокие губы брата, а затем он надел кепку, смахнул со щеки скупую слезу и исчез.

Всю следующую неделю, чем бы я ни занималась, в ушах назойливо звенели слова Игната, заставляя меня рыдать не переставая. Смириться с жестокостью брата было непросто, но еще сложнее было осознать, что он был во всем прав. Я ненавидела свою жизнь. Ежедневный тяжелый труд не оставил места для нежностей и сестринской любви, тем более когда некоторые из братьев были наглядным пособием по безразличному отношению к любому из родственников. Пусть я плохая сестра, но, по крайней мере, не сбежала из семьи, как Федор, не спилась, как Владлен, не укоротила свой век, как Семен. Рыдая по ночам в подушку, я продолжала тащить свой крест. Но Игнат прав – у меня теперь осталась только я, и строить жизнь теперь я могу по собственным правилам, желаниям и потребностям. В конце концов, Маруська с Ильей и Ноябриной не пропадут, за ними присмотрит государство. Игнат тем более. А у меня наконец появилась возможность начать жизнь с чистого листа.

Георгий Антонович Медведь (папа) Весна 1943

– Я не буду их бить! Не буду, не буду!

– Тогда мы поколотим тебя. Выбирай.

– За что?

– За ублюдство. – Наглый смех.

Я забился в угол собственной детдомовской комнаты вместе с еще двумя ребятами на пару лет младше. Жизнь в детском доме никогда не была сахаром, но с началом войны стала просто невыносимой.

– Вы такие же, как и мы! – выкрикиваю и сразу прикрываю голову руками и упираюсь лбом в стену.

Дикий хохот эхом разносится по комнате, в которой, кроме семи коек и шкафа с перекошенной дверью, нет ничего.

– Ничего подобного. Вы ублюдки, которых нагуляла мать-шлюха, а отца в глаза никогда не видели. А наши родители герои – они сражались за родину, и вражеские снаряды отняли их у нас. Так что не советую нас сравнивать. Вы, те, от кого отказались мамочки, должны жить на улице или подохнуть вообще, а не отнимать у нас кусок хлеба.

Слова резали по больному, по живому, но такой же, как и я, детдомовец не имел права на подобные заявления. Он тоже остался без родителей, и без разницы, как именно это произошло.

– Мы ничего у вас не отнимаем. А задаваться своим законным происхождением не советую – такую, как ты, сволочь родили не слишком хорошие родители. Скорее всего, ты один из щенков по меньшей мере дюжинного помета шакалов.