Забереги - [77]

Ее поддержали с какой-то неприличной даже радостью:

— Ой, не приходит в себя, а без председательши нам нельзя!

— Ой, уж не очухается, видно! Покричала на нас, порвала душеньку, пора и на покой.

— А ты-то, Домна, ты что думаешь? Коровы не поены, телята мычат, последняя скотина не погибла бы. Распоряжайся, Домна.

— Кого боле? Некого боле. Домне и быть председательшей, пока мужики наши не вернутся…

Это Капа-Белиха начала, да и не кончила, ткнулась головой в подол. Она на это короткое время, верно, и забыла, где сейчас полеживает ее муженек… А как вспомнила, стало ей невмоготу от растревоженной надежды, проговорилась она — и подавилась сдавленным стоном. А бабам то и надо: поддержали, заголосили. В колхозной конторе, где и за время болезни, казалось, не утихал строгий голос Алексеихи, поднялся никем и ничем не управляемый вой. Почти беззвучно, сиротливо прорывался голосок Капы-Белихи, тяжело и вроде как со смешком накатывалось грубоватое «хо-хо» Марьяши, песенно-печально и аккуратно выводила самые верхи этого всеобщего плача тихонькая Василиса Власьевна, сиротка Верунька заскочила в контору и глупо, по-детски захлюпала, и уж совсем неприлично, кому-то грозя и кого-то проклиная, заголосила на всю контору сама Домна, когда… Когда все перекрыл голосище вбежавшей Барбушихи:

— Да за что же мной требовать? Да в каком таком законе записано — над бабой изгаляться? Да за что мужикам такая власть дадена, окаянным смертоубийцам? Да мы-то их… да я-то ему кобелиный хвост отрублю!

Не сразу и поняли, о чем так разошлась Барбушиха. А когда поняли, пожалели и дружно приняли в свой беспорядочный хор. Но тут в контору ворвался Аверкий и сказал только одно усмиряющее слово:

— Ну!

Ее, тощую и прямую, Аверкий подхватил одной левой рукой, как сухостойную деревину, и где-то уже там, на крыльце, приставил-прислонил, видно, к стене. Стой, мол, как сухому дереву стоять положено, а то, мол, я и вверх комлем переверну. За стеклом мелькнул его янтарно-желтый кожух, а некоторое время спустя — латаный и трепаный меховик самой Барбушихи. Ушли на свободе добивать друг друга криком. Унесли свою давнюю вражду. Прикрыли снегом и хмурью декабрьского дня.

И как ошпаренные посмотрели друг на дружку женщины.

— Да что ж мы, нелюди? — сама себя спросила Домна.

Жались к ней с одного боку Верунька-хворостинка, с другого — с голодухи ставшая еще толще Марьяша. Чего-то они от нее ожидали, чего-то настойчиво требовали. Это же нетерпеливое требование запеклось и в просыхавших глазах Капы-Белихи, а Василиса Власьевна, та и вовсе привстала: говори, мол, Домна, что-нибудь да говори, нельзя же нам, в самом-то деле, толпиться стадом безголосым. А тут еще Колина старуха, глухая Харитина, приползла-притащилась, ничего, конечно, не поняла, но вдруг поклонилась в пояс Домне:

— И спасибо, заступница. И властвуй, ежели так.

Коля заторкал в бока свою не вовремя вылезшую старуху, зачертыхался, прежде чем попросил:

— Ты гляди, Домна, как поедешь в район, скажи начальству: помирает без табачку старая кавалерия. Пусть пришлют, ежели. Бывало, и мы ходили рысью шагом арш…

Тут только Домна поняла, что уже не в шутку, а всерьез сажают ее на председательское место, которое прежде занимал Алексей, потом занимала его Алексеиха. Как последнее оправдание, как последняя самозащита вырвалось у нее:

— А как же Аверкий? Ведь мужик он, мужик же, дурные вы!

Ее напоминание смутило всех. Аверкий-то, да, Аверкий… Забыли. Из памяти выпустили. А ведь во главе деревни всегда стоял мужик. И всегда это был мужик справный, по-своему толковый — избирали его на голос, всем миром, пройдисвета какого смело бы криком с деревенской площади. Правда, фамилию Алексеихи им уже назвал уполномоченный Спиридон Спирин, но назвал, на счастье, удачно. Когда в минутном замешательстве пораскинули бабы умом, то поняли: Алексеиха, оставшись без мужиков, взяла на себя все их печали, все горести. Но тогда, в июле, еще не было нынешнего разора, нынешнего полного обнищания; война еще только начинала чистку колхозных амбаров, конюшен и скотных дворов, а сейчас уже и чистить нечего — как на зимнем подметенном току. Воробьи и те в лес поулетали. А люди? Люди не умели летать, в том-то и дело, они возле дворов своих должны кормиться. А их и Алексеиха не могла накормить, баба костистая и бездетная. Куда же Домне соваться, со своей вконец оголодавшей оравой?

Этого не говорили ей, эту пощаду для нее вымаливали глазами. Сухо и бесслезно выплескивалась отчаявшаяся деревенская мысль — самой-то тебе, Домна, не пропадать же, ребятишкам-то твоим не ложиться же в мерзлую землю. Не семя ржаное или там ячменное — не взойдут колосом, не нальются новым людским зерном. Да и кто сеет по декабрьской студенушке, какой такой бездушный сеятель? Нет на Руси людей без креста, нет на то и нашего крестьянского согласия. В темной даже старине, когда вороги подступали к лесному Заволжью, не мостили и тогда путь ратникам детскими телами. Монголы да татары тьмою кровавой шли, — не добрались, нехристи, до русского семени, до дитенышей-зародышей, из которых потом непроходимым лесом встали новые российские ратники. Ляхи горделивые, даже Волгу перескочив, порасшибали о мужицкие дубины свои оперенные лбы, а сабельками своими до живучих зернят не добрались. Тащилась из темных веков молва, что и железные западные воители, и хмурые скандинавы не могли прорваться сквозь чащу мужицких дубин. Пороли мужики по праздникам и в будни своих мальцов нещадно, а как приходила смерть, плечами отгораживали будущее семя, за живой стеной прятали его. Невытоптанное, невымерзшее, незаглохшее. Новые мужики на крови всходили, новые защитники поднимались навстречу кичливому иноземцу. Стой и не моги! Еще ничьей чужой ноге не удавалось ступить в это российское Заволжье. Стой и умри, если уж посягнул на второе сердце России. Первое, московское, порой не выдерживало лихолетья, исходило смертной пеной, но всегда оставалось в запасе второе, подросшее на случай лихой годины. Царь Грозный и тот это понимал, когда в Заволжье искал душу народную и сердце его, чтобы потом всевластной рукой давить и правых, и виноватых, и своих, и чужих. Что-то непроходимое вставало по берегам Волги, что-то такое, что отвратило назад даже взгляд Наполеона. Незримо и, казалось, неуправляемо росли там неведомые до времени Минины и Пожарские, чтобы бросить свой клич: «Люди русские, где вы?» И люди русские откликались на этот простой призыв. Чего не мог сделать властный окрик, то делало из души идущее слово. Люди русские, где вы?! И вчерашние мальцы, всем на удивление, вдруг представали ратниками, которые первыми открывали сечу на поле Куликовом. Как ни рубили их, отчаянных ратоборцев, как ни секли их, крикливых правдоискателей, кнутами на площадях, как ни морили их солдатской муштрой, а семя мужицкое ни вырубить, ни вытрясти не могли. Прорывалось оно, всходило. И кто же, кто же то семя кровушкой своей обогревал, в ладонях ласкал — не бабы ли? Безответные страдалицы, святые любовницы…