Забереги - [7]

— Откуда ты, сердешная?

— Оттуль…

Больше Домна пока ничего не спрашивала, а женщина ничего не говорила — тоже, как и малец, сморилась в тепле.

Было удивительно: лежит человек, нищ и гол, и вроде как счастлив, светлеет лицом. Да женщина и без того светлой казалась, насквозь пробеленной, хоть и темная волосом. Холсты, когда их промораживают на снегу, белее не бывают. Голодная прозрачная бель, но было под ней и нечто свое, природное. По мере того как отогревалась женщина, верхняя бескровная набель помаленьку сходила, а та, нижняя, оставалась, даже делалась плотнее, как бы густела. Домна взяла свой гребень, цапнула раз-другой по свалявшимся волосам — не пошел, увяз гребень. Давно не мылась, горемыка.

Домна отложила мытье на завтра, а сейчас пока себя спросила: «А кормить-то их чем-то надо?» Она уже забыла, что сама еще не ела, что ребятня тоже заждалась, что сидит на разувайке Коля, ждет своего законного стакана бражки. Эта, пришлая, совсем была слаба. Если уж и в тепле не подает голоса, дела ее плохи. Кормить надо, думай не думай.

Она открыла подпол и там долго шебаршила на куче картошки. А чего шебаршить? Хоть и чугун на всех, так выйдет по самой малости. Наказание, да и только! Она ворчала, вылезая обратно, но все же прихватила напоследок и пару крупных репин — все ее гостинцы, все ее сладкое.

Юрий-большун уже понял, что замышляет мать, и тащил чугун с водой, который свободно входил в устье столбянки. Но Домна, как ни торопилась, еще принесла из сеней капусты, груздей и огурцов. Выходило, что все-таки они поедят. Экая прорва еды!

— И здря, все здря, — охладил ее взглядом Коля.

— Сама знаю, что зря! — на него набросилась Домна. — Да ведь тоже люди. Да еще в праздник моего Кузьмы… Ой-оюшки!

Решившись на первый шаг, решилась и на второй: выволокла из запечья заветный бидончик, бухнула на стол.

— Ну, Домна, ну, баба… — только и сказал Коля, поглядывая на нее умильно и благодарно.

— К лешему, все к лешему! — расходилась она. — Гулять так гулять.

Она достала из комода белую, давно забытую скатерть и разостлала ее, разгладила любовно ладошкой жесткие складки, словно к давним своим дням прикасалась. Подумала и рюмки достала. На длинной ножке, граненого тяжелого стекла. Хорошие, уёмистые рюмки.

— Жива ли ты, страдалица? — поторкала в плечо угревшуюся гостью.

— Живая я, небарака, — более осмысленно отозвалась та. — Бульба…

— Что? — не поняла Домна.

— Бульба! — потянулась к чугунку гостья. — Буль-ба!

«Чудно», — подумала Домна, понимая все же главное: женщина хочет есть и эту еду называет бульбой. Она слила сварившуюся тем временем картошку и вывалила ее в широкую деревянную хлебницу. Пар хлынул к потолку, потом опустился вниз и обдал теплой росой обоих Кузек и обоих Демьянов, а особенно ребятишек, вихрем взлетевших на лавку. Кто успел усадить меньшуна, Домна не заметила, обернувшись на кухню за соленьем, застала его уже с картофелиной в руке. Он катал горячий окатыш по скатерке и восторженно попрыгивал. И Домна, жалея уходящий картофельный дух, заторопила ту, пришлую:

— Да иди ты, иди поскорей. Чего чиниться.

— Дякуй вам, тольки не встать мне, — слабо улыбнулась она, и было непонятно — подниматься ей трудно оттого ли, что закутана в тулуп, оттого ли, что расслабла в тепле.

Домна взяла во внимание то и другое. Она помогла гостье подняться, запахнула на ней тулуп и провела к столу.

— Кали ласка, и Юрасика.

Домна принесла, прямо в шубейке, за стол и мальца. От духа горячей картошки он сразу очнулся, потянул ноздрями сытный пар, но картошки не взял, выжидательно посмотрел на мать.

— Бяры, Юрасик, бяры, — кивнула она, — тетя частуе нас.

И тогда он выхватил из парной горушки сразу две картошины. Домна покачала головой при виде этой неуемной жадности, однако малец вторую картошину тащил не для себя — положил перед матерью.

— Ах ты, карасик ты мой залатеньки! — прижала она его к тулупу. — Ах ты, сонейко ты мое ясное! Ешь, не спяшайся.

Домна загляделась — и про своих забыла, а уж про Колю — и вовсе. Он, оказывается, сидел на разувайке у двери, курил, пуская дым на носки своих костлявых, ошлепистых ног.

— Побереги табак-то, — рассердилась Домна. — Просить тебя особо?

Коля пришлепал к столу и постоял, отыскивая взглядом невидимую за паром икону.

— Кузьма преподобный, помилуй мя, — потыркал он себя в грудь. — В праздник твой сподобимся, угостимся, если поднесут. Наше дело такое — за стол рысью шагом арш! Одну поднесут, дак за тебя, Кузьма, вторую поднесут, дак тоже за здоровье Кузьмы. А Демьяшке хвост кобылий, едрит его, бездомовника…

Не дожидаясь конца скабрезной молитвы, Домна налила из бидончика три рюмки, подумала — и налила четвертую: для большуна своего. Юрий принял рюмку важно и деловито, словно век пивал. Но все же ему не терпелось испробовать питья, которым так дорожила мать, украдкой припал губами к рюмке. Домна сейчас же погрозила ему пальцем, а Коля, кончив, наконец, ругать отступника Демьяна, уселся и нетерпеливо сказал:

— Пора и за Кузьму-воителя. Рысью шагом арш, кавалерия-шрапнелия!

Оживший в тепле чужой малец, молча кусавший горячую картофелину, вскинул на Колю колючие глаза: