Забереги - [48]

— Чего спрашиваешь, дядька, не на даровой хлеб пришла.

— Ну и ладно. Подремлю я пока…

Он и поспал-то, кажется, самую малость, когда у него над ухом Тоня закричала:

— Дядька, а дядька! Проехала Настя с последним возом, сейчас пригонит лошадь.

Барбушиха на порог, а они с порога: сели, свистнули и поехали.

Аверкий правил вначале по той самой дороге, по которой ездила сегодня Барбушиха и по которой еще раньше ездила Домна за дровами и за сеном. В самое лютое заснежье здесь прощупывалась копытами твердь, а нынешнее предзимье вышло малоснежное, дорогу накатали так, что сани повизгивали. Одним махом доехали до ближних сенокосов, миновали с десяток дровяных костров и стали пробираться на закраек, на глухие лесные полянки, где и явно, и тайно ставили стожки для себя. Этих полянок было не счесть, и разобраться в их лабиринте мог не всякий мужик. Но Аверкий лес знал как свое подворье. С накатанной дороги он уверенно свернул на малоторную дорожку, потом на одиночный чей-то след, а потом направил лошадь прямо по целику. Он поутру прошел на лыжах взад-вперед, вот и вся дорога. Лошадь теперь подвигалась тяжело, набродом — на мягких мхах даже малый снег казался глубоким. Аверкий слез и пошел сзади; слезла и Тоня, широко ступала в его расшлепистые следы. Лошадь всю свою жизнь шастала по этим лесным урёмам, перла вперед без понуканий, по еле заметному лыжному следу. Так, в тяжелом поту, и вышли они на глухую просторную поляну. На ней стояло три стожка, и Аверкий окинул их цепким хозяйским глазом. Его стожки, его домашнее молоко и мясо! А вот и мясо лесное… Подойдя к ближнему стожку, лошадь зафырчала, забила копытами.

— Ну ты, уймись! — прикрикнул на нее Аверкий так же, как кричал и на Барбушиху, но сена сейчас же дал — сухого, с дровней.

На той стороне стожка в том самом положении, в каком свалил ее жакан, лежала уже закоченевшая лосиха. Аверкий ее и снегом не закидывал. К чему? Забреди сюда волки, снег не поможет, а другой опасности в этом лесном углу для мяса не было. Он присел на закоченевшую тушу и похлопал по замшелому боку:

— Сильна, зараза. Варева-то, Тонька, варева сколько!..

Ему нравилось, что девка не выразила ни удивления, ни страха. Чему удивляться, чего бояться? Лесная животина для того и бегает возле стожков, чтобы в чугун попасть. Ей хочется есть, и человеку хочется есть. Кто кого перехитрил, тот и жить на белом свете остался. А он, Аверкий, мог быть доволен своей хитростью: еще в сумеречье заметив выступавший из кустов дымчатый хребет, спешить не стал, обошел с заветрия, тихо по мягкому снегу подкрался, обтоптался вокруг и отдохнул, прежде чем пустил первый и последний жакан. Не то чтобы он жалел зарядов, но просто пустая пальба есть пустая пальба: или удерет подранок за десяток километров, ищи свищи тогда, или на стрелка сдуру кинется. Нет, Аверкий бил наверняка, редко вторым патроном пользовался.

— Хорошо я ее? — не утерпел все же, похвастался он перед девкой, которая что-то очень притихла, неприкаянно топталась возле стога.

— Хорошо, но давайте поскорее кончать, — откликнулась она, подергивая плечами.

— Кончать так кончать. Эх, послал мне бог напарницу!

Вдвоем они перетащили закоченевшую тушу на розвальни, задом к передку саней, так что свешивалась немного одна голова. Запрокинулась, до снега обвисла. Аверкий выдернул из-за пояса топор и хотел уже было отсечь болтавшуюся голову, но в глазах Тони мелькнул такой брезгливый ужас, что он топор сунул обратно, а голову подтянул веревкой, прикрутил к обвязке розвальней. Оставалось за малым: навалить сверху сена. При такой туше много было не увезти, Аверкий не стал даже сдирать навершье — надергал сена снизу. Стог стал похож на старый боровик: мог еще продержаться до следующего раза, но весь уже обвис на остожье, как на исчервленной ноге. Аверкий всегда брал первый воз снизу, для того и ставил в остожье крепкую деревину. Верхнее сено провисало по краям, но держалось. Довольный собой, Аверкий кинул тулуп под теплый, еще хранящий летние запахи стог и позвал Тоню:

— Садись, Тонюшка, покурим напоследок да и кончать будем. По мужику-то не скучаешь?

— По мужику?.. — вроде как тревожно задумалась она. — Был мужик, да потерялся. Сейчас бы и рада, да где он?

— Ну, если поискать…

— Поищи, дядька, поищи!

Аверкий в который уж раз за этот день вспомнил почему-то их лесного начальника, Самусеева, и стало ему досадно. Даже выругался про себя с расстройства: «Не по ноге обувочка, нечего!» А вслух ему и говорить не хотелось. Не расстраивать же девку пустыми слогами. К чему? Теперь, когда страшная лосиха была завалена сеном, Тоня опять повеселела, от работы согрелась, а под остожьем было и вовсе хорошо. Аверкий поприкрыл ей ноги полой тулупа и взахлеб напоследок покурил, отвалясь спиной к ножке сенного гриба. Сбоку ему была видна Тоня, эта дочка не дочка, приживалка не приживалка, а в общем-то самим лешим посланная баба. Он помнил, что родилась она в тот год, когда он женился, а замуж выскочила в то лето, когда избишинцы, напуганные скорым затоплением, начали на все стороны разбегаться. Он и представления не имел, когда девка успела вырасти, потому и посмотрел ей слишком внимательно в лицо. Она чего-то забеспокоилась, заерзала на тулупе, но он, отбросив подальше от сена окурок, ласково запрокинул ее и притиснул, запахивая на своей спине тулуп. Он подумал еще, какой он молодец, и стал аккуратно, жалеючи обдергивать девку, как недавно обдергивал и стожок. В ответ на ее заполошную бессвязную брань только и пробормотал: «Господи, благослови», — и больше уже ничего не говорил. О чем было говорить? Не о Самусееве же, калеке несчастном! Дело ясное, дело житейское — бери обувочку по ноге.