Забереги - [50]

Отдых, нечего сказать! Своя боль да боль чужая — несись с ней за двадцать верст киселя хлебать!

Все же свежая лошадь бежала ходко. Он быстро пролетел обжитые места и выскочил через замерзшую протоку на Бесин увал, где еще первый раз встречал избишинцев. И тут ухо резанул странный посторонний звук — словно осколок просвистел у виска. Но откуда здесь быть осколкам? Он все еще не хотел признаваться, что испугался. Воют на излете шальные осколки, ну и пусть воют, в таком лесу сами деревья защитят. Однако осколочный вой сгущался, приближался, словно корректировщик сидел у него в пошевнях. Цель получалась определенная: окружить и накрыть его воющим шквалом. Десятка два горячих осколков уже разом слышались. Какое там на излете — в самую силу входят! Он думал об этом железном вое, а сам помимо воли вспоминал рассказы о волчьих полчищах, которые пригнало в этот лесной угол военной волной из Ленинградской, Калининской, Новгородской и Тихвинской земель. Кормились они на трупах, пока по всему фронту не началась оборонная молотьба, — от нее и волки ушли дальше в леса. Ужасы сыпались всякий раз из горячих уст рассказчика, угли стрекали. Самусеев вспоминал эти страсти-напасти спокойно, даже лениво. Волки? Какие еще волки! У него уже полгода сидит в ушах этот застарелый осколочный вой.

Но лошадь все решила раньше хозяина — рванула и понесла по дороге крупной машистой рысью. Умная была лошадь, кавалерийская. Словно знала, что галопа долго не выдержать, летела размеренно, низким лётом. Не испугалась и того, что он поджег в пошевнях сено. Громадным храпящим факелом неслись легкие санки, и Самусеев думал только об одном: не обогнали бы, не обошли бы стороной!.. Больше всего он боялся обходных путей. И на заставе было: не пошли в лоб под пули, а проскочили по звериным тропам, разрозненными стаями бросились на горстку защитников; кони-звери со всех сторон выскакивали из леса, и было не понять, кому заступать дорогу, в кого стрелять… Стрелять он и сейчас медлил — не было у него запасной обоймы, все, что в магазине. Он лишь ворошил ногой сено, которое подпалило и плетеный задок пошевней, и огненные искры дождем сыпались на дорогу. За сеткой ужасающего красного огня молча, как в немом кино, надвигались оскаленные морды. Он ждал последнего настигающего воя, визга, но ничего теперь не было — только судорожное костяное пощелкиванье зубов. Пасти тянулись по санному следу как привязанные. Стоя на коленях у передка пошевней, еще свободного от огня, Самусеев пожалел, что у него сейчас одна рука: переднюю морду уже можно достать кнутом; но рука была занята пистолетом — пистолет казался все-таки надежнее. Там, на заставе, когда над ним уже в третий раз нависла шюцкоровская сабля, он успел перехватить пистолет здоровой рукой и разрядить на секунду раньше… Но сейчас ему требовался кнут. Он видел, что передний волк, воротя морду на сторону, куда не сеялись искры, уже изготовился к прыжку. Самусеева так заворожил передний нахал, проскочивший сквозь огненное сеево к укрытому от огня задку пошевней, что он прозевал разворотку на Бесином увале. Лошадь взяла, как и полагалось, влево, по более свежему следу, но все же замешкалась, и на новую дорогу, срезая угол, метнулось с десяток распластавшихся теней. Рыхлый задорожный снег сдерживал их лёт, но что с того! На прямом углу расстояние у них оказывалось наполовину короче. Если они раньше лошади выскочат на дорожную твердь, от них уже не уйти. Самусеев лишь боковым зрением ухватил их направление, а выстрелил в этого, ближнего: на повороте он оказался немного сбоку и уже завис лапами на облучок пошевней. По тому, как сразу облегченно рванулись вперед сани, понял: попал, попал! Теперь все его внимание пристыло к тем боковым, напрямую летящим теням. Не было надежды попасть пистолетной пулей, но не было и другого выхода, как расстреливать по ним единственную обойму. Стоя на прыгающих коленях, он силился поймать на мушку первую тень, но слабые пули не могли ее сдержать, да и сам звук выстрела был слишком тих. Самусеев не уловил даже особой разницы, когда в какой-то момент последовал пустой тягучий щелчок. Его все равно уже окружала немая лесная тишина. Он швырнул пистолет наперерез надвигающимся теням, и на какой-то миг сбилось их движение, нарушенное голодным любопытством: а что там, а что?.. Самусеев заозирался вокруг себя, ища, что бы еще кинуть. Рукавицы полетели, шапка, узелок с овсом. Валенки один за другим, теплые, пахнущие человечьим потом. Каждая падающая в снег вещь сбивала летящий строй, отнимала у преследователей секунду за секундой. Надо бы сбросить еще и шинель, да слишком хлопотно, не успеть… Теперь он видел и не видел вещевой мешок с хлебом и сахаром. Уже всего несколько метров отделяло волков от дороги, и были то не далекие безликие тени, а завойчатые звериные холки. Сейчас они выпрыгнут на дорогу, сейчас они как раз поспеют к передним ногам лошади… Самусеев матерно выругался и прямо в пасть зверине швырнул недельный паек. Отчаянный удар вещмешком пришелся так сильно, что сбил вожака; на него налетели задние, сладострастно и бестолково принялись рвать мешок. Со слезами на глазах видел Самусеев, как вываливаются на снег буханки хлеба, как этот хлеб рвут, человечьей тоски по хлебу не ведая, костяные звериные оскалы…