Забереги - [46]

Со шлюзов Аверкий Барбушин ушел, чтобы не потерять дом, но лес и река его все равно подкармливали. В лесу было всякое зверье, в Шексне была всякая рыба, даже приманчивая стерлядочка, — умей только найти и взять свое. Аверкий брал, что ему от природы полагалось. Семья его не могла пожаловаться на хозяина: жили надежно, с припасом.

И все же из всех припасов Аверкий особо отличал охотничьи. У кого порох и свинец — у того и мясо. Надо быть недоумком, чтобы в таких лесах постничать. Когда Аверкий шел на пристань торговаться с пестрым проезжим людом, он первым словом не чай, не сахар, не крупчатку даже спрашивал — спрашивал порох, свинец и капсюли. Шустрые заезжие людишки нужду охотников знали: везли с собой такие легкие с виду, но неподъемные чемоданчики, что грозили и пароход утопить. Аверкий на припас не скупился: окупится. Зарядов хранил на три-четыре года вперед. Для этой цели даже за трубой на печке сделал пороховой шкафчик; жар там не держался, а порох мог годами лежать сухим.

Только и доглядистый Аверкий Барбушин один раз недоглядел: шов в трубе прогорел, в зазор-то и полыхнуло огнем… Полпечи ему разнесло, самого с полатей скинуло.

Но смех — не слезы, быстро забывается. Забылся и этот смешной тарарам. К очередной зиме у него опять все стало по-старому — и печь, и охотничьи припасы, и добрая лесная добыча. Только вот Настасья его изменилась, начала слишком, уж громко и бестолково кричать — барбушить, одним словом. Тут и пошло: Барбушиха да Барбушиха. Теперь ее и сам Аверкий иначе не окликал. Да что Аверкий — дочки кричали: «Мамуха-Барбуха!»

И все же жаловаться ему на судьбу не приходилось. Крики криками, а жизнь жизнью. Барбушиха-то вела свое хозяйство исправно даже в это военное лихолетье. Собственно, ничего у них и не изменилось: вся живность оставалась в хлевах, мужик оставался дома, дочки вертели задами на чистой половине, кобылки некрытые. И то сказать: старшей, Светлане, шел двадцать первый, младшая, Ия, старшую грудью подпирала — тоже девятнадцатый год гнал дурную девичью кровь. В батьку уродились дочки, свое без стеснения требовали. Барбушиха это природное распутство не одобряла, но поделать ничего не могла — смирилась. Да всерьез-то Барбушины и не набарбушат: есть у всех у них головы на плечах. Она знала своего шалого: оскоромится на стороне, без всякой жалобы попостничает дома. Вчера, как из леса вернулся, поскребся было, как старый кот, возле нее на кровати, но она так его тузанула по охальнику, что даже дочки за перегородкой захихикали. Со зла сегодня вот ни свет ни заря поднялся, утопал в лес, а возвращается веселый: один жакан только и истратил, а мяса на месяц!

Барбушиха к его приходу уже истопила печь, испекла хороших мазаных пирогов, прикрыла их на кухонном столе полотенцами и шубой — чтобы не остыли. Знала, что Аверкий любит теплое.

— Хватит вам кобениться, — входя, прикрикнул он на дочек. — Хоть умойтесь.

— Да кому смотреть-то на нас? — так и вызверилась на него Ия.

— Кому? Тому!

— Да где тот-то? — теперь и старшая к отцу подступила.

— А вот как поедете на окопы, полковников себе обратайте. Ну, хоть и капитанов каких, — не снисходя до шутки, посоветовал Аверкий. — У, нетелки толстомясые!

Дочки залились веселым смехом, а Барбушиха плюнула себе под ноги и убралась на кухню — готовить еду на всю свою ораву.

— Ну, а ты как, беглая? — немного разомкнул он волосистый рот в разговоре с Тоней. — Даже Спиридошу Спирина не могла обратать?

— Его обратаешь! Оставил бабу ни с чем.

— Ну, это дело поправимое…

Аверкий хоть и не подавал виду, а был сегодня в настроении. От лесных дел выходной, жакан истрачен не напрасно, и на кухонном столе пироги. И склок в доме вроде бы поменьше. Эта беглая, Тонька-Лутонька, и сама жила весело, и другим скучать не давала. Сразу-то он побаивался: передерется все его домашнее бабье, перессорится. Не перессорились, даже ожили немного, мухи сонные. Причина ясная: соскучилась его Барбушиха по ласковому слову. А Тонька так и стелется, так и выстилается мягким половиком. У Барбушихи добрая слушательница появилась — кто слушал ее раньше?.. Она хоть и считала свою жизнь счастливой, но домашней лаской не была избалована. И в молодые годы Аверкий знай переворачивал ее молчком, чтоб не подгорела сухими костями, а сейчас и вовсе разговоры только о хлебе да о сене. Все это его Барбушиха больше самой себя любила, но все же, видно, хотелось и ей иного слова. Хоть бы от дочек, что ли! Но эти совсем выбесились: только дай да подай, только вынь да положь. Радовалась его Барбушиха, что может и дать, и положить, а по теплому слову тосковала. Тоня же как прибежала, сразу к ней на шею: «Ой, тетка Настя, соскучилась-то я как!» Она уже и не помнила, когда ее Настей называли, когда целовали, она так сразу и растаяла. Да и сам Аверкий в присутствии этой беглой словно бы молодел. В каком-то счастливом сне прошли эти дни. Большая темная изба даже посветлела, принарядилась: Тонька от усердия перестирала, перемыла, перескоблила все от пола до потолка. И к каждому слову: Настя да Настя, по имени. Вот и сейчас со двора прибежала: