Забереги - [36]

— Под Тихвином? А чего их занесло под Тихвин? Шли бы драться в Вереть или в Мяксу, раз уж загуляли.

— Ну, Ряжин, ну, обалдуй ты! Дай я за глупость твою еще раз тебя поцелую!

Военный снова целовал Кузьму, и от него пахло порохом, словно он на волков ходил. Когда на волков ходят, известное дело, пороху в патроны набивают полную меру, да и пальба зачинается большая. Только ведь и бани в деревне есть, попарился бы после охоты… Кузьма в своих мыслях дошел до этого благого совета и остановился. Волки и драка как-то между собой не вязались. На волков всегда ходили трезвыми, по первому зимнему свету, а драться бежали спьяну и потемну, потому что так и надо — вечерком вдрызг да в дреколье!..

— Подраться, это я понимаю, — высказал он свои сомнения военному. — Но волки-то откуда взялись?

— Волки? — опешил военный. — А, волки!.. Прут на нас, Ряжин, целой стаей прут…

— Так палите из ружей. Премия за каждого волка полагается.

— Ну, кто теперь о премии думает, Ряжин! Стреляем и так, без премии. Из ружей, из пушек — забыл разве? Сам-то ты неплохо поохотился, молодец! Медаль вот тебе вышла. А я тут новых охотников набираю, заодно и это доброе дело сделаю. Позволь поздравить тебя…

Прикалывая медаль, военный все говорил и говорил что-то, но его слова по-прежнему сквозь ватное одеяло проходили. Да и нес он всякую нелепицу — все пушки, пушки, пушки!

— Это та, что ли, пушка, на которой Лутонька скачет?

Военный от его простого вопроса как в стенку лбом вляпался — долго новых слов не находил. А потом потер ушибленный, видно, сильно лоб и сказал:

— Ну, Ряжин, если бы я не видел тебя в деле, пристрелил бы без трибунала. Пить-то хоть не разучился?

Он покосился на доктора Калину и достал флягу из болтавшейся на боку сумки.

— Попить, оно не мешает, — сам потянулся к фляге Кузьма. — А то накормили селедкой… Тьфу! Вода-то у тебя, парень, вонючая, из болота, что ли?

— Из бо-ло-та? — перенял у него флягу военный и хватил из горлышка, как после бешеной гонки за подранком-волком — Это я-то буду пить воду, да еще болотную?!

— А кто ты такой, чтобы за тобой на охоте самовару таскали?

— Иванцов я — не придуряйся, Ряжин! Иванцов, командир твой! Ну погоди, возвернешься отсюда ко мне…

— Чего я буду к тебе возвертаться? Домой надо. Хлеб там, поди, не молочен.

Отдуваясь, верно, после паркого бега, военный еще побулькал и пустил флягу по рукам. К ней потянулись жадно, как на истинной охоте. И пока булькали, покряхтывали, с чего-то похваливали вонючую воду, военный опять попытался пустыми словами испортить обедню — опять начал что-то говорить. Хорошо, что теперь Кузьма и вовсе ничего не слышал — так, шелестел какой-то песок за ватным одеялом. А когда ему этот шорох надоел, он без обиняков напомнил:

— Шел бы ты на охоту, парень. Чего брюхо зря водой полоскать? Обессилеешь от воды-то.

Военный хотел не на шутку рассердиться, но у него это не получилось, — рассмеялся в конце концов:

— Как поправишься, Ряжин, все-таки ищи меня. Никакой я тебе не парень — Иванцов я, Иванцов, заруби себе на носу!

Он козырнул всем и, слава богу, ушел. Кузьма с облегчением, надев фуфайку, тоже вышел во двор. Дрова были поколоты, но ведь в этой санатории всегда находилась какая-нибудь работа. Нашлась она и сейчас — снег чистить. Это дело, по правде сказать, он не любил, да ведь выбирать не приходилось. Взял лопату, деревянную загребушку, от крыльца пошел вокруг дома, поругивая Калину: «Доктор тоже! Такую лопату портить! Такой лопатой зерно на току грести, а не снег варзать!» Не было у них лопат для снега, откуда-то вот такая взялась, зерновая. Снег она гребла, по правде сказать, широко, да ведь жалко было скыркать ею по мерзлой земле. Кузьма подумал, подумал и нашел выход: сколотил пару лопат из ящиков. Во дворе валялось немало ящиков из-под посылок, нехитрое дело — черенок на фанерину насадить. Лопату-загребушку он отнес в сарай, а дорогу продолжал чистить уже самоделкой. Тут, на обратной стороне больницы, и прихватила его эта вредная нянька, Дудочка, как он сам же и прозвал ее.

— А, голубок, — засмеялась она, придерживая его лопату. — Отдохнуть тебе надо. Нельзя тебе изводиться по пустякам. Посидишь вот у меня.

— Только ты не щекочи, — попросил он, помня, как она его сегодня дважды переодевала.

— Тебя, пощекочешь! Тебя проймешь! Образина ты бесчувственная, — усадила она его в кладовушке на куль белья и заплакала, смешно вытянув губы дудочкой.

Слез Кузьма не любил.

— Я лучше уйду, — решил он, вставая.

— Образина ты стоеросовая. Пень ты сучкастый, — не пустила она его. — Ты погляди на меня. У меня юбка трещит, кофта лопается.

— В самом деле, — полапал Кузьма ее кофту. — Дырястая, зашей ежели.

— Да не кофта дырястая… О господи! — принялась она тормошить его, раздевать для чего-то в третий раз. — Полежи уж и так, дурачок.

Она положила его голову на колени и принялась укачивать, словно он был маленький. Даже приговаривала:

— А блажной-то ты, а ничего-то ты не понимаешь…

Лежать ему на коленях было неудобно, и он обрадовался, когда в кладовку заглянул Калина. Дудочка сейчас же подхватилась и убежала куда-то, одергиваясь, как курица, а Калина уже не добром пообещал: