Забереги - [37]

— Нет, выпишу я тебе бабу. Делать нечего, придется. Иначе скурвишься ты, Ряжин.

Из его сердитых слов Кузьма только и понял, что людям, которым дают медали, нельзя валяться на куче грязного белья. Это и в самом деле было нехорошо. Подумать пообещал доктору Калине, а Калина, от его покорной речи совсем осатанев, пригрозил:

— Если баба твоя не поможет, сошлю я тебя в штрафбат. И на медаль не посмотрю. Там тебе мозги вправят. Там тебя научат родину любить.

Кузьма вздохнул, понимая: будут еще какие-то неприятности… Уж лучше бы дрова колоть.

5

Все было так, да и не совсем так, как думал Кузьма…

Сбежать Тоня, верно, сбежала, но ведь сослепу. А как на новом месте огляделась, небо с овчинку показалось. Пограничник ее постоянно жил на заставе, жену оставил в карельской сельге, деревне; ни языка карелов, ни их до смешного строгих обычаев она не знала. Когда от серой скуки и безделья стала похаживать на вечеринки, белобрысые наивные ее одногодки, вместо того чтобы лезть целоваться, говорили: «Тебе нельзя, Тоня, ты военная акку». Военного, значит, жена. Может, им-то наперекор, а может, наперекор и своей судьбе сделалась она, замужняя и детная, невестой леспромхозовского вербовщика — да и пробыла в этой веселой роли целый год. Сынок-то оставался в Ома-Сельге, у лесничихи, матери Айно, — рук не связывал. Вербовщик ездил по глухим заозерным сельгам и ее за собой возил, вроде секретарши. Так, невенчанная-неразвенчанная, и на войну наскочила, еле успела верхом к лесничихе прискакать да сына забрать. Где сейчас ее вербовщик, где ее пограничник, где Кузьма, где кто — и сообразить не успела; общим людским потоком вместе с лесниковой дочкой понесло ее через Олонец на Тихвин, еще дальше, пока не выбросило на глухой заберег Рыбинского моря.

Люди, которым она под настроение рассказывала о своих похождениях, почему-то в один голос то же, что и ее земляки, говорили: «Не заступай дорогу старшей сестре, право дело».

Было ей сейчас у сестры неуютно. И не потому только, что прибежала на последний голодный кусок, — видением вставал Кузьма. Вина донимала Тоню. Она не знала, в чем ей виниться, а сама места себе не находила. Кузьма промелькнул там, под Тихвином, черной тенью и пропал. Ничего у нее не осталось в памяти, кроме военной суеты и длинностволая, бьющая прямо по земле зенитка, и сам Кузьма как бы вмерзли в сознание, прихватились первыми морозами. Она корила себя за то, что ошалело проскочила мимо, даже не заглянув ему в глаза. Жив ли, нет ли?..

Тоня протерла от пыли фотографии, развешанные справа и слева от иконы Кузьмы и Демьяна, но настоящего Кузьму не узнала. Был он тут лих и беспечен, с гармошкой, чуб на сторону… Нет, не бывал фотограф под Тихвином, не бывал.

К стыду и огорчению своему, она и к Кузьме не испытала сейчас ничего, кроме застарелой обиды. Первые осенние морозы, оказывается, сразу же и прожгли ей душу, вместе с памятью приморозили и сердце. Комок стылый в груди. Даже у печки, пока она утром возилась, не растаял. Чего ожидать от бестолкового зимнего дня?

— Ко дну ее головой, жизнь такую!

Голос, как снежная крупа, с шорохом прокатился по стенам избы, так что бежавшая с ведром Марыся приостановилась.

— Дарма вы злуетеся. Супакойтеся трохи.

— Даром? — словно только того и ждала Тоня. — Да откуда тебе-то знать… троха-матроха? Да и какое твое дело, чужедомка?

— Ворог в моем дому. Навошта ты так?..

Тоня и сама о свои слова споткнулась, кубарем вылетела на двор. Там, в дровянике, поколола дров и вроде бы согрелась немного, поотошла. От этого тепла проткнулась горяченькая сосулька, грудь вздохнула свободнее.

— Поговорить нам требуется, уже миролюбиво предложила она, возвратившись в избу.

— Трэба так трэба, — охотно подхватила Марыся.

Теперь уже обе женщины посматривали на третью, на Айно. Она как засела в углу с ворохом шерсти, так и не выходила, словно раздоры ее не касались. Но сейчас и Айно подняла от распатланной шерстяной кудели бледное лицо:

— Ома муа…

— Ома муа, ома муа, — передразнила и ее, но уже незло, Тоня. — Ты скажи — как жить будем?

— Ома муа… — повторила Айно, не переставая щипать шерсть.

Доброе настроение, с которым Тоня вернулась из дровяника, унесло надоевшим ей «ома муа». Весь последний месяц она только и слышала это. Странное дело, люди, к которым Айно так обращалась, вроде бы понимали ее, жалели и делились тем, что у самих было, а вот она, Тоня, до сих пор и не уразумела — хлеба ли так карелка просила, дом ли свой вспоминала, родных ли кого?.. Разные оттенки те слова имели, хотя чаще всего тоска слышалась по дому, видно. Была тоска и у Тони, и с этой тоской, как две тени, они из сгоревшей Ома-Сельги и брели по дорогам, пока не забрели на берег Рыбинского моря. И здесь-то, в сестриной избе, Тоня перестала понимать тоску Айно. У нее и у самой что-то сломалось, а тут эта карелка со своим надоевшим заклинанием…

— Жрать чего будем? Сколько нас на шею сестры село? — на правах хозяйки прямо спросила она.

И эту неделю Домна пропадала в лесу, а все домашние хлопоты Тоня взяла на себя. Прямо уж забегалась. Корова на нее осталась, куры остались, распоследняя суягная овца; вся эта живность к столу ничего не давала, а только, как и люди, требовала жратвы.