Забереги - [13]

— Да уж чего, не зверь же я, — подсказала Домна, отворачиваясь.

Марыся присела у порога на разувайку и начала поверх кофты и юбки натягивать то, в чем заявилась сюда и что в дому и названия не имело. Балабон разлегся рядом, уставился, терпеливо ждал, когда эта, чужая, уйдет. А она спокойно одевалась, даже слишком спокойно.

— К тетце Барбушихе по́йдем, — сказала, как о деле само собой разумеющемся. — Больш у нас няма знаёмых.

— К Барбушихе?.. — хлопнула себя по бокам Домна. — Да откуда ты ее знаешь?

— Заходила да нас, казала: я Барбушиха. Грубку нашу пахвалила… печку, кажу. Я ёй таксама размалявала. За працу и муки нам дала. Такая гаварка́я кабета!

Все смешалось в голове у Домны. Она подхватилась, зажгла лучину и побежала в кладовку. Там долго перекидывала всякие обноски, пока добралась до заветного ларца. Вернее, был это даже не ларец, а, окованный железом сундук. Его-то и приспособила Домна под муку — уж тут мыши не прогрызут. Сундук как поставлен был, так и стоял, закиданный рогожами и старыми пальтухами. Только возле банки, где мел находился, немного натрусилось. А так все на прежних местах, никаких признаков разрухи. Но для полной уверенности даже открыла сундук, запустила туда руку — нет, все равно, никто не залезал.

Лучина погасла, а она все сидела. И стыд, и радость мешались разом. Очнулась уже, когда прозябла в холодной кладовке. Бегом, бегом бросилась в избу, опасаясь, что Марыся тем временем, пока она сходила с ума, натянула свой мешок и ушла к Барбушихе.

И опять ей предстала новая загадка. Вместо того чтобы разобидеться и уйти, Марыся сидела на разувайке снова раздетая и гладила Балабона, а Балабон вилял перед ней хвостом.

— Ага, я поняла, что вы поманулись, — кивнула она перепачканной в муке Домне. — Сядайте, кали ласка, ды ешьте затирку.

Ни слова не говоря, Домна подсела к столу и жадно, взахлеб принялась есть уже загустевшую кашицу. А Марыся подсела рядом, занялась своим прежним делом — выстригала из обоев ярко-красные розы.

— В хате буде прыгожа, — улыбнулась она при взгляде на хозяйку.

— Да пригожо… девка ты пригожая! — улыбнулась Домна, давясь затиркой. — Во, Барбушиха нас недобрым словом поминает.

— Я недарма муку взяла.

— Не на дармовщину, верно, да Барбушиха теперь по всей деревне понесет, как она нас от голодной смерти спасала. Ты не ходи к ней, Маруся.

— Добра, тетка Домна. Я лепш за пособией в район схожу.

— Ты сама об этом додумалась?

— А як жа, сама.

— Ну так сходи. Только туда плыть надо. Через море, Маруся.

— Ничого, поплывем, кали трэба, и праз мора.

— Плыви, раз так, не стану тебя держать. Все расскажу и растолкую. Слушай…

Женщины в обнимку за столом, ребятишки вместе с чужим мальцом устроились у печки, и только Балабон не находил себе занятия. Он ходил и скулил, скучал, видно. А когда и на голос дверь ему не открыли, навалился грудью на нее и сам вышел в сени, а потом привалился с той стороны — прикрыл. Ну, и бог с ним, пускай побегает, птаху какую дохлую на зуб положит…

4

Но вовсе не птахой пробавлялся сегодня Балабон. Из лесу он приволок на поветь еще не вылинявшего, приметного зайца и который уж раз припадал к нему старыми зубами — скупо делил, оставляя на потом. Вот и сейчас лишь полизал, наслаждаясь тишиной и покоем. Тишину Балабон любил. В последнее время его одолевали воспоминания…

Да вот беда: быстро продрог. Кажется, зима наступила — в его собачий лаз пуржило. С горечью подумалось, что теперь придется ночевать в душной избе, — своя облезлая шуба уже плохо грела. Ему поворчать захотелось, и он, тягуче разинув пасть, поворчал. Но это не согрело. Приходилось забираться в избу. Хозяин, когда еще строился, привязал к скобе веревку, и Балабон с успехом пользовался ею. Надо только крепко взять в зубы конец — и р-раз!.. Он в один миг оказался обратно в избе и за такую же веревку прикрыл дверь. Сколько помнил, этими веревками пользовались и голопузые хозяйские щенята, пока ползали на четвереньках. У него, что ли, научились?

Балабон с достоинством прошествовал за печь и улегся там. К разговорам он не прислушивался. Но разве дадут поспать? Разговаривали на всю избу. Хозяйка все чего-то оправдывалась, а другая, пришлая, все чего-то извинялась. Вначале-то легли порознь, перекликались из угла в угол, потом сошлись на кровати за загородкой и принялись на два голоса: бу-бу, бу-бу… Ребятишки, видя примирение женщин, сползлись на печи, повозились там и затихли: позасыпали. А этих, полуночниц, и сон не брал.

Балабон был уже не молод, повидал в своей жизни всякого — и хорошего, и плохого. Плохому не удивлялся, хорошему не завидовал. Он вполне усвоил интонацию хозяина: «Жи-и-исть!» Хозяин часто повторял это, и он, Балабон, в уме повторял. Когда ему приходилось отправляться за печь с пустым холодным желудком, он ерзал пархатыми боками и горестно вздыхал: «Жи-и-исть, да!» Это успокаивало и помогало коротать длинную предзимнюю ночь.

Он давно стал философом и смотрел на жизнь спокойными тусклыми глазами. Ему ведомо было, что живут для того, чтобы жить, а на большее не стоит и загадывать. Уж если людей бросает из стороны в сторону, как волков, то что же говорить о собаках?