Забайкальцы. Т.2 - [111]

Был вечер, на дворе темнело. В зимовье, засветив лампу, хозяйничала Настя, восьмилетний сын ее Егорка, укачав сестренку в люльке, подвешенной к потолку, тихонько сказал матери:

— Мама, уснула Танька-то.

— Хорошо, Гоша, молодец. А теперь поди помоги тетке Матрене телят отлучить.

— В стайку их загнать?

— Она скажет куда, беги.

— Ладно.

Отправив сына, Настя принялась готовить ужин, и тут в зимовье неожиданно вошел Архип.

— Здравствуй, Федоровна! — сказал он, заметно волнуясь, крестясь в передний угол.

— Здравствуй, дядя Архип. — Настя насторожилась, по встревоженному виду старика догадываясь, что не с добром он пришел в столь поздний час.

— Ну, чего так поздно? — упавшим голосом спросила она, опускаясь на скамью. — С Егором что-нибудь?

— Да нет, живой он, — замялся старик, доставая из кармана бумажку, — письмо вот от него.

Настя торопливо взяла записку, пробежала по ней глазами и охнула, бледнея, прижимая обе руки к сердцу. На грязном обрывке газеты она прочитала написанное рукой Егора:

«Товарищ Соколов, сходи, будь добрый, к Архипу Лукьянову, он на Подгорной улице живет. Соопчи ему, что я здесь нахожусь арестованой.

Егор Ушаков».

— Боже ты мой! — только и смогла выговорить Настя и, зарыдав, уткнулась лицом в стол.

Архип зачерпнул ковшом воды, пытаясь утешить ее словами:

— Настасья, голубушка, ну что ты, ей-богу. На-ка вот водички выпей да успокойся, ради бога… Поговорим давай, что делать, как выручать-то его теперь. Соколов-то вон помочь берется в этом деле, даже и с солдатами ихними сговор поимел, письмо-то через них Егор переслал.

Настя подняла голову, вытерев заплаканное лицо фартуком, глянула на Архипа:

— Какой Соколов?

— Епифаном его зовут, кладовщиком служит при станции, струментом железнодорожным заведует и, как я понял, в большаках состоит. Да и не один он, по моему разумению, а там их при железной дороге целая, эта самая… гарнизация из рабочих. Кумекаешь теперь, что к чему?

И Настя, загоревшись надеждой, обрела живость, порывисто поднялась со скамьи, поправила платок.

— Идем к нему, дядя, скорее, к Соколову!

— Сейчас-то? Да ты што, девка, в уме? Ночь на дворе, патрули в улицах.

— Так мы же на дом к нему, дядюшка родимый, чего же тянуть-то.

— Я же только что говорил с ним, чего ишо надо? Завтра увидимся, поговорим обо всем, что надо. А сейчас нет, даже и не думай, тут до своего-то дому не знаю как добраться. Ну я пойду, пока не шибко поздно.

Настя проводила старика до ворот, возвращаясь в зимовье, остановилась около бочки с водой, прислушалась: в доме опять начиналась гулянка. Сквозь раскрытые створки кухонного окна — все остальные наглухо закрыты ставнями — доносились пьяные голоса, смех, звон посуды. Дым валил из трубы над крышей, в окно было видно суетившихся у плиты солдат-денщиков, готовящих ужин для гулеванов, даже в ограде пахло жареным мясом.

«Чтобы вам подавиться, изверги проклятые! — со злобой подумала Настя, вспомнив про пучок сухого лютика, что еще с прошлого лета висит в сарае под крышей. — Ну фарт ваш, что ребятишки меня связали по рукам и ногам, уж я бы вам, проклятым, удружила. Так бы вас угостила сегодня, что все бы вы передохли к утру-то».

Чтобы успокоиться, не расстраивать сына и Матрену, Настя умылась холодной водой, решив про себя ничего не говорить Матрене о том, что случилось с Егором, — вдруг проболтается ненароком.

Однако старуха догадалась, что хозяйка ее чем-то расстроена, и, когда сели ужинать, спросила:

— Архип-то чего приходил?

— Бабка Василиса заболела шибко. — И, дивясь своей находчивости, продолжала: — Просил прийти завтра хлеб испечь. Придется эти дни походить к ним, помогать в хозяйстве.

— Может, мне сходить?

— Не-ет, спасибо, я уж сама.

Глаз не сомкнула Настя всю ночь до самого утра. Вдоволь она и поплакала, и передумала обо всем. Вся жизнь промелькнула в эту ночь перед глазами Насти, словно широкое полотно, сотканное из одних лишь черных ниток страданья.

Что же будет теперь, если убьют Егора? Мысль покончить с собой много раз приходила ей на ум, но дети, как же их-то оставить круглыми сиротами?

— Боже ты мой, боже, за какие же грехи-то послал ты мне судьбу такую тяжкую!

Уже на рассвете забылась Настя тяжелым, кошмарным сном, не слышала, как на заре за кладбищем грохали выстрелы; там в это утро вывели на расстрел пятерых из того эшелона, где находился теперь и Егор. Расстрелянных покидали в приготовленные для них ямы, засыпали землей, чтобы никто не видел их, не знал, что это за люди и сколько их здесь захоронено.

Утром, позавтракав на скорую руку, Настя чуть не бегом пустилась на станцию, чтобы повидать там Соколова, расспросить его хорошенько обо всем, самой убедиться, что действительно есть люди, готовые помочь Егору вырваться на волю.

На станции, рискуя встретиться с кем-либо из офицеров, квартирующих в доме Саввы Саввича, Настя прошла в зал ожидания. Побыла она там недолго и по перрону направилась в ту сторону, где стоял в тупике вагон с арестованными. Шла туда, тая в душе нелепую надежду увидеть Егора сквозь решетку в люке.

— Стой! — солдат с винтовкой загородил ей дорогу. — Нельзя сюда.

Настя остановилась.