Забайкальцы. Книга 2 - [12]

— До свиданья, ягодка моя! — только и успел сказать Максим, с восхищением и с чувством легкой досады глядя вслед быстро удаляющейся Насте. «Свекра испугалась, ах дуреха. А до чего же хороша бабенка, глаза такие завлекательные, и лицо как жар горит. И я, видать, ей понравился, да оно и понятно, баба вон какая… ядреная, муж урод, молодой народ весь на войне, а ей казака надо, ясное дело. Так что не зевай, Максюха, действуй».

Он поправил здоровой рукой фуражку, подкрутил усы и, довольно улыбаясь в темноту, пошагал обратно. Знал Максим, что в конце этой улицы, на бревнах около ограды Трофима Пантелеева, всегда собирается по вечерам молодежь. Знал, что ждет его там девушка Парушка. В своей сотне Максим не зря прослыл озорником и бабником, этим грешил он и до службы в армии. Вот и теперь: объясняясь в любви Насте, Максим то же самое говорил и рябоватой Паруше, когда провожал ее с вечерки. Не знал Максим, что Парушка сегодня, стоя за воротами подругиного дома, видела, как шел он по улице с Настей, которую узнала она по голосу. И придется Максиму всячески изворачиваться и божиться, доказывая Парушке искренность своих чувств к ней и намерений.

Глава VI

Весной 1915 года 1-я Забайкальская казачья дивизия, в составе которой был и 1-й Аргунский полк, снялась с передовых позиций и отошла в тыл на долгожданный отдых.

1-й Аргунский расквартировался в украинской деревне Калиновке. Район этот находился вдалеке от фронта, а поэтому и села здесь мало пострадали от войны. Казаки давно не видели таких сел, как Калиновка, где не было пустых, покинутых жителями домов, заросших лебедой пожарищ с торчащими в куче мусора печными трубами, с воронками на местах взрывов. Чистенькие белые хаты с соломенными крышами утопали в зелени вишневых и яблоневых садов в полном весеннем цвету. У хозяев сохранился скот: лошади, коровы, свиньи и прочая живность. По утрам село густо дымило трубами, звонко перекликались петухи, какие-то замысловатые рулады выводил на своей сопелке пастух, и на улицах, следом за коровами, степенно выступали большие круторогие волы, запряженные в скрипучие телеги: хлеборобы выезжали в поле.

С приходом аргунцев ожило село. Казаки наводнили собою не только хаты, но и клуни хозяев и даже хлевы. Среди пестрой, разнообразной одежды жителей преобладал теперь зеленоватый, защитный цвет казачьих гимнастерок; словно подсолнухи в огородах, желтели казачьи лампасы. Живая, крепкая русская речь мешалась с певучим украинским говором. В нескольких местах села появились сотенские, наспех сколоченные из жердей, коновязи. В центре села, на площади против церкви, целыми днями дымили походные кухни. Тут же разместился склад с провизией, закрытый брезентом, возле которого днем и ночью торчали часовые. Поодаль полукругом расположились зеленые фургоны полкового обоза, в центре этого полукруга пулеметные тачанки и штабная палатка, возле которой тоже всегда дежурил казак с обнаженной шашкой.

Уставшие от боев и окопной жизни, изголодавшиеся, обовшивевшие казаки отдыхали в этом чудесном, уцелевшем от войны месте. Отдыхали и кони их, поправляясь на тучных, не потравленных конницей пастбищах. В свободное от занятий и нарядов время казаки часами пропадали на речке, протекающей мимо села, мылись в ней, стирали черное от грязи бельишко, избавляясь от вшей. Но самым любимым местом для них стал пруд около водяной мельницы, что находилась в полуверсте ниже села. Пруд был большой, глубокий, и казаки ходили туда купаться.

Был жаркий полдень, когда Егор, в числе других казаков, купался в пруду. Вдоволь набултыхавшись, он выбрался на берег, растянулся на горячем песке. В пруду плавали, ныряли, плескались не менее полсотни человек. Немало их скопилось и на берегу: одни раздевались, намереваясь с разбега нырнуть в теплую, взбаламученную множеством ног, мутную воду; другие, подобно Егору, искупавшись, лежали на берегу, подставляя жаркому солнцу голые спины и груди, грелись, судачили между собой:

— В баньку бы сейчас, распарил бы веник… Эх, мать честная…

— Да кваску бы холодного.

— Да бабу сдобную, такую вот, как у нашего хозяина сноха.

— Голодной куме только хлеб на уме.

— Чудной народ эти хохлы. Так будто бы и ничего, приветливые люди, уважительные, а вот до такого простого дела, как баня, и додуматься не могут. И как они без бани обходятся, чума их знает.

— Говорят, они в печках парятся.

— Ври больше.

— В печах, я сам видел недавно, — вмешался в разговор малорослый, невзрачного вида казачок шестой сотни Малютин, — такую тиятру посмотреть довелось, что до смерти не забыть. Да-а, приходим, значит, мы третьего дня со стрельбища, ребята в эту самую клуню зашли, там мы расположились, а меня за каким-то чертом в избу занесло. Захожу, значит, за всяко-просто, а хозяйка наша только что напарилась и лезет из печи, красная вся, разопрела, раскосматилась. Бабища она здоровенная, пудов эдак на шесть, заслонка-то с заднее колесо. Я как глянул, так и обмер и языка лишился…

— Ха-ха-ха…

— Не окривел разом?

— Дурак ты, Малютин, ротозей. Мне бы такое счастье привалило, уж я бы не дал маху.

Егор второй раз бултыхнулся в пруд, доплыл до середины его, а казаки на берегу все еще хохотали, потешались над рассказом Малютина.