За великое дело любви - [13]

Сначала Яша встретил вручение обвинительного акта ершисто (как и все прочее воспринимал с момента, когда оказался в заключении), не захотел расписываться в получении акта, сказался неграмотным.

— Да при тебе книжку нашли! Как же ты говоришь: неграмотный?

— Так точно. Я не учился грамоте.

— Твоя была книжка?

— Моя. Подаренная. Сочинения Некрасова.

— А зачем она тебе была нужна, раз ты грамоте не учился?

— Не учился. Так точно.

— Постой, что ты голову нам морочишь. Не учился, а читаешь книжки. Ты и писать умеешь, а?

— Так точно, — ответил Яша и тут же был пойман на слове: вот тебе обвинительный акт и распишись. Яше надоело упираться, и он вывел на расписке замысловатый росчерк с закорючкой. Нате и отвяжитесь.

И тотчас, оставшись один, взялся читать. Но не подряд, страницу за страницей, а перескакивал с места на место. И возмущался: ох, вранье же.

Потом, правда, пробудилось любопытство, и стало интересно вчитываться в само описание события у собора, и в то, как оно толковалось в обвинительном акте на десятках страниц.

В камеру подавали бачок с «кандером» — жидкой пшенной кашицей, а он не ел, не мог есть, все вчитывался и вчитывался в затейливо исписанные страницы обвинительного акта.

Перечислялись пофамильно обвиняемые, определялся состав «преступления» каждого подсудимого, были среди них и трое из сапожной, где он ночевал перед демонстрацией, и двое знакомых рабочих. И поражало: судя по акту, все, поголовно все упорно отрицают свое участие в демонстрации, а очутились-де у собора в тот момент по чистой случайности; увидели, мол, толпа народу какая-то стоит, вот и давай глазеть, что, дескать, происходит? И поражало Яшу: зачем же они сами умаляют свою доблесть? Все равно в акте говорилось, что их показания отличаются «неискренностью и неправдоподобностью». Даже Боголюбов, хорошо знакомый Яше молодой революционер, давал какие-то путаные объяснения, и это вконец обескуражило Яшу.

Очень нравился ему этот Боголюбов. Размашистый, веселый, заводной человек! Одно время Яша ходил в воскресную рабочую школу, и Боголюбов там часто появлялся; его уроки нравились фабричным — хорошо и понятно так объяснял. Тем же слушателям, кому больше доверял, опасную книжку потихоньку даст на дом. Встретить его рослую фигуру можно было и в рабочих общежитиях.

В демонстрации и схватке у собора он не участвовал, но был одним из ее организаторов — это Яша знал точно. Одного лишь не мог знать Яша: что Боголюбов и есть тот самый молодой мужчина в высоких сапогах, которого схватили и избили уже после демонстрации, когда у него револьвер нашли в кармане.

Остыл кандер, а Яша в расстройстве ничего не замечает, тяжело ему читать:

«Архип Петрович Боголюбов, проживающий в Петербурге без всяких определенных занятий, показал первоначально, что 6 декабря после часа пополудни пошел из своей квартиры гулять на острова и попал совершенно случайно к Казанскому собору во время беспорядка и задержан был без всякого основания…»

Гремит дверь, в камеру заглядывает сутулый служитель, качает обритой солдатской головой.

— Ты чего? Наизусть эту бумагу изучаешь? — Присаживается рядом на койку и с неожиданной добротой говорит: — Ну, пострел, задаешь ты загадки начальству, слышал я, да и сам вижу. Откудова, скажи на милость, ты такой взялся, а? Из серой простоты вырос и сам с виду серенький, как воробушек, а гляди-кось, свое «я» доказываешь здорово!

Наверно, сутулому не хватает воздуху в темных тюремных коридорах, где он обретался; он тащит Яшин табурет к окну и залезает наверх подышать из окошка. А может, тоскует не меньше узника по приволью, по синему небу.

— Тяжелые времена настали, худое житье и наше, — жалуется он, неизвестно к кому обращаясь там, у окошка. — Так бы и бросил все… В деревню бы обратно уехал, да и там, говорят, делать нечего… Бегут оттудова, как вроде и сам я. Так оно и в городе не сладко.

Иногда он приносил Яше передачи и говорил: это от каких-то доброжелателей из Красного Креста. Яша вскидывался — это кто же? Женщины? Молодые? Может, Юлия среди них была?

Ответ был такой:

— Прокурор, видишь, не дозволяет свиданий. Зуб на тебя имеет. Не каешься, стоишь на своем. Даже, почитай, жалоб и то никаких не подаешь.

Жаловаться? С того дня, когда у него отняли свободу, он еще ни о чем не просил у своих тюремщиков, не стучал в железную дверь, когда запаздывала еда, а желудок подводило от голодной боли; не подавал прошений, как другие заключенные; не звал к себе тюремного врача, хотя сильное недомогание и трясучка одолевали его дня три.

Ничего не надо ему, ничего решительно!

Он замкнулся в себе и жил только своим особым внутренним миром, все думал, думал, как же себя вести. И то, что он иногда сам себе говорил, казалось ему, произнесено не им, а Юлией, так отчетливо отдавался в ушах ее бархатистый голос:

— Ты все вытерпи, миленький, хороший мой, да только от своих высоких мыслей не отрекайся: это плохая дорога — отказ от собственных убеждений, она-то и ведет в омут.

5

И вдруг душу Яши смутило некое новое событие (а в тюремной жизни все событие): рано утром явился к узнику полный пожилой мужчина в господской крылатке, накинутой на черный костюм. Часы с золотой цепочкой в жилете; с виду, по выражению рыжеватых глаз, добродушный. Только дышал он тяжело и шумно, с присвистом. Оказалось, кто-то за Яшу хлопотал, и ему дан защитник — этот самый господин в крылаткэ.