За светом идущий. Дорогой богов - [40]

Братья Оссолинские не преувеличивали, что у Иеремии Вишневецкого триста тысяч подданных, несметная казна и многочисленное собственное войско.

И всю эту силу Иеремия Вишневецкий взращивал и пестовал для одного — для сохранения и умножения собственных богатств и для уничтожения любого, кто на эти богатства посягнет. Причем богатство это не было для него самоцелью — оно было средством для увеличения его собственного могущества.

Всю жизнь он ненавидел и презирал своих подданных, бессловесных, покорных, трудолюбивых страдников, которые день за днем работали на пана Иеремию, создавая для него богатства, повергавшие в удивление и вызывавшие зависть самого короля Владислава.

Он презирал их за то, что они безропотно по грошу, по полушке сдают его сборщикам потом заработанные деньги, а ненавидел за то, что в любую минуту, схватив цепы, косы, топоры и вилы, могли броситься на его дворцы и замки и разорвать его в клочья, искромсав серпами и пропоров рогатинами.

Они — верил пан Иеремия — всю жизнь ждали одного: пустить по ветру скопленные им богатства, по камню разнести его дома и службы, в куски изрубить верных ему холопов. Однако его презрение было сильнее ненависти, и потому он не боялся их.

Не боясь потерять и собственную жизнь, Иеремия не останавливался перед казнями сотен крестьян и казаков, если они начинали возмущаться установленными в его государстве порядками. Поэтому, когда Вишневецкий получил письмо от Адама Киселя, первое, что он почувствовал, — опасность. Он еще не понимал, откуда она идет, но то, что князь Шуйский несет в себе опасность, Иеремия чуял нутром. Однако, и чувствуя это, он все же ничего не боялся. Он был молод, смел и самонадеян. Сначала он решил, что нужно поддержать нового претендента на русский трон, дать ему войска, снабдить деньгами, а потом получить долг обратно — с такими процентами, какие не снились и венецианским ростовщикам, у которых князь Вишневецкий одалживался, живя в Италии.

Оставаясь в одиночестве, Иеремия любил смотреть на большую разноцветную карту Европы, что висела в его кабинете между двумя окнами. С юношеским тщеславием Иеремия сам начертил на карте черные линии, проходившие через те города и страны, где он бывал. Эти линии — дороги его странствий — напоминали ему о многом. Они тянулись от Мадрида до Смоленска через Рим и Венецию, Париж и Вену. А восточнее синей полоски Днепра между Киевом и Полтавой, захватывая чуть ли не все левобережье Украины, лежала его «панщина». Дальше — на востоке — чернел зубчатый кружок Смоленска, который польские войска удерживали за собою вот уже более тридцати лет. За Смоленском начинались бескрайние просторы дикой Московии. Велика и богата была ее земля, да не было на ней — казалось пану Иеремии — добрых хозяев. И часто представлял он себе: ах, если бы достались ему эти леса и поля! Уж он бы сумел заставить работать заросших бородами сиволапых смердов. Не только в Варшаве — в Париже и Риме ахнули бы герцоги да кардиналы, завидуя богатствам, добытым им в Московии!

В ответ на полученное письмо он отправил пану Киселю эпистолу, в которой советовал везти князя Шуйского в Варшаву, представить его королю и решительно потребовать поддержки для завоевания московского трона.

Пан Кисель, заручившись поддержкой Вишневецкого и канцлера Оссолинского — двух смертельных врагов, каждый из которых считал черниговского каштеляна только своим союзником, — смело ринулся в рискованное предприятие.

Но чем дальше шло время, тем все беспокойнее становилось на душе у Иеремии Вишневецкого. Он перестал спать, ночами мерещились ему кошмары. Теперь уже мнился ему не Московский Кремль, куда въезжает он под звон колоколов стремя в стремя с князем Шуйским, не коленопреклоненные бояре, подметающие длинными седыми бородами дорогу у копыт его коня, а нечто страшное, кровавое.

Мнилось ему, что из-за Вязьмы и Дорогобужа идут ощетинившиеся пиками и бердышами стотысячные орды московитов. Горят его замки, а холопы его прячутся по лесам и оврагам.

Бежит он стремя в стремя с князем Шуйским к Киеву, а оттуда встречь им мчатся с гиком и звериным ревом чубатые запорожцы, и окружают их, и стаскивают с коней, и, посадив в железную клетку, везут в Москву на муки и поругание.

В одну из ночей, не выдержав великой маеты и страха, в котором он стыдился признаться и себе самому, князь Вишневецкий разбудил гонца, дал ему письмо Киселя и велел мчаться в Варшаву, дабы пресечь в самом начале затеянное безумие.

Вишневецкий рассказал гонцу, как найти в Варшаве отца Анджея — брата-иезуита, у которого некогда учился он во львовском иезуитском коллегиуме, и велел шепнуть монаху условные слова, а затем просить его незаметно подбросить письмо Яну Казимиру.

Отправляя письмо, Вишневецкий не знал, что старая лиса пан Кисель днем раньше отправил точно такое же послание его заклятому врагу Оссолинскому. И, не зная этого, не захотел раскрывать истинную роль Киселя, ибо надеялся, что черниговский каштелян еще пригодится ему. Он рассчитывал, что Ян Казимир, прочитав попавшее к нему анонимное письмо, хотя и не будет знать, от кого оно исходит, отыщет в Варшаве князя Шуйского и не даст совершиться его планам. Не даст — чего бы это ему ни стоило, ибо Иеремия знал тщеславные замыслы тридцатипятилетнего Яна Казимира, который ждет не дождется, когда умрет его старший брат Владислав, появившийся на свет четырнадцатью годами раньше.